Зиновий Фазин - Санкт-Петербургская быль (Документальная повесть)

Стало ясно, что никто и не думал и не собирался наказывать Трепова за его дикий поступок. Уж если за эти девять месяцев власти и майору ничего не сделали, то тем более не станут трогать Трепова.

Александрову больше ничего и не требовалось. Он поблагодарил судью, с едкой усмешкой взглянул на обвинителя и сел.

«Не фигурально, а в буквальном смысле один общий вздох облегчения разом вырвался у всех из груди, – рассказывает тот же очевидец. – Все выпрямились и стали прежнего роста, пресс отвинчен, и потолок поднят на прежнюю высоту… Это был, по-моему, самый решительный момент процесса».

Председатель . Подсудимая Засулич! Свидетельские показания окончены. Что вы можете сказать?

Что она может? Сердце у Веры страшно забилось, и сейчас она, Вера, ничего не может. Схватило ее около горла и не дает даже дышать. Стоя на виду всего зала, она в изнеможении закрыла на минуту глаза, и вдруг что-то изнутри сильно толкнуло ее, и пришли на ум те слова: «Тяжело подымать руку».

Она сама не услышала, как заговорила, то очень тихо, то чуть повышая голос.

Вот что сказала Вера.

Подсудимая . О происшествии тринадцатого июля я услышала в Петербурге от разных лиц, с которыми встречалась. Рассказывали, как в камеры врывались солдаты, как сажали в карцер… Потом я слышала, что Боголюбову было дано не двадцать пять ударов, а наказывали до тех пор, пока он не окоченел… На меня это произвело впечатление не наказания, а надругательства… Мне казалось, что такое дело не может, не должно пройти бесследно. Я ждала, не отзовется ли оно хоть чем-нибудь, но все молчало и в печати не появлялось больше ни слова. И ничто не мешало Трепову или кому другому, столь же сильному, опять и опять производить такие же расправы. Ведь так легко забыть при вторичной встрече снять шапку. Так легко найти другой подобный же ничтожный предлог. Тогда, не видя никаких средств к этому делу, я решилась, хоть ценою собственной гибели, доказать, что нельзя быть уверенным в безнаказанности, так надругаясь над человеческой личностью… Я не нашла, не могла найти другого способа обратить внимание на это происшествие.

Казалось, кто-то колдовской силой заворожил зал – ни шороха, ни кашля, ни движения. И в тишине до людей долетали не только слова подсудимой, но и порой то легкое, то затрудненное дыхание ее.

«Было в этой скромной девушке, смущенно говорившей о пережитых ею невзгодах, что-то трогательно-искреннее, – свидетельствует очевидец. – И когда она перешла к мотивам своего покушения и стала говорить, что не имела намерения непременно убить Трепова, что просто не могла примириться с его безнаказанным издевательством над беззащитными арестованными, не понимала общего молчания и хотела хотя бы своим выстрелом выразить против этого молчания протест, зал сразу ей поверил и почувствовал, что не Засулич судят в этом деле».

Тишина в зале сгустилась до предела.

Казалось, упади слеза – и то будет слышно.

Вот подсудимая тяжело задышала, и тоскливая беспомощность выразилась на ее лице. Сейчас она произнесет слова, которые потрясут зал, но ей, подсудимой, тоже стоили страшных потрясений и переживаний. О как трудно говорить о том, что наболело и сейчас еще не утихло!

Но те слова уже рвались, бились в ней. И вырвались. И зал затаив дыхание услышал:

– Тяжело поднять руку на человека, но я должна была это сделать. Я не видела другого выхода…

Не отрываясь, смотрел в эти минуты из своего ряда на подсудимую Достоевский. Смотрел исподлобья, как бы хмурясь, и странным, страдальческим блеском светились его большие темные глаза. О чем он думал сейчас? Кони тоже в этот момент не сводил взгляда с Засулич. Из ее последних слов он теперь вполне мог представить себе, «кто этот человек», – пустота заполнилась.

«Страдания и боль всегда обязательны для широкого сознания и глубокого сердца, – вспомнились судье слова одного из героев Достоевского. – Истинно великие люди, мне кажется, должны ощущать на свете великую грусть».

Речь обвинителя (это было уже почти на исходе дня) показалась всем бесцветной, прежде всего, видимо, потому, что расходилась с настроением зала.

Думы о человеке, о путях его жизни, нравственное горение сердца, боль за тех, кто оскорблен и унижен, готовность ради ближнего идти на страдания – ничего этого не было и не могло быть в речи Кесселя.

По своему-то он был прав; с точки зрения таких-то статей уголовного кодекса, Кессель был логичен и убедителен.

Многие даже решили, что его требование сурово наказать Засулич суд примет. Но обидно было людям соглашаться с этим в те минуты. Минуты, когда человеку хочется все мерить по высшей мерке и с особым чувством выражать свое одобрение благородным порывам, с которыми сталкиваешься не так уж часто в жизни.

В оправдание Кесселя можно привести вот какое свидетельство одного знавшего его петербуржца:

«Обвинитель товарищ прокурора Кессель считался сравнительно порядочным человеком и не чрезмерно рьяным прокурором».

Возможно, это и так. Мы не беремся судить; как и Кабату, ему суждено промелькнуть в нашей были, не оставив доброго следа.

Что ж, послушаем теперь речь человека, которому посчастливилось оставить в ней заметный след.

«Поднялся Александров. Ни в довольно бесцветном лице его, ни в голосе, ни даже в тоне, которым он начал свою речь, не было решительно ничего импонирующего или даже способного обратить на себя внимание. Казалось даже, он подавлен речью обвинителя и не надеется отпарировать его удары.

Таково было (по словам одного из очевидцев), однако, только первое впечатление, но затем уже, всего через несколько минут, оказалось, что зал с затаенным дыханием слушает оратора».

Защитник ничего не опровергал и не оспаривал. Он просто рассказывал, как жила Вера, как вступала в жизнь.

«Годы юности, по справедливости, считаются лучшими годами в жизни человека, – звучал необычно мягко голос Александрова, и казалось, он совсем не способен на острое, едкое словцо. – Недавний ребенок готовится стать созревшим человеком. Жизнь представляется пока издали ясною, розовою, обольстительной стороной, без мрачных теней, без темных пятен. Много переживает юноша в эти короткие годы, и пережитое кладет след на всю жизнь.

Для мужчины это пора высшего образования; здесь пробуждаются первые прочные симпатии, здесь завязываются товарищеские связи, отсюда выносится навсегда любовь к месту своего образования, к своей alma mater. Для девицы годы юности представляют пору расцвета, полного развития; перестав быть дитятею, свободная еще от обязанностей жены и матери, девица живет полною радостью, полным сердцем. То – пора первой любви, беззаботности, веселых надежд, незабываемых радостей, пора дружбы; то – пора всего того дорогого, неуловимо-мимолетного, к чему потом любят обращаться воспоминаниями зрелая мать и старая бабушка.