Зиновий Фазин - Санкт-Петербургская быль (Документальная повесть)

Да, она может выйти отсюда осужденной, но она не выйдет опозоренною, и остается только пожелать, чтобы не повторялись причины, производящие подобные преступления, порождающие подобных преступников».

Александров умолк, но еще не сел. В зале не поняли, что речь кончена, еще чего-то ждали, и слышно было дыхание сотен людей. И вдруг один хлопок в ладоши, за ним другой, третий, и вот уже весь зал бушует. Не положено аплодировать в суде – это знали, и все же не удержались.

С председательского места яростно зазвонил колокольчик. «Да что уж теперь звонить, братец, – сам себе говорил Кони с усмешкой. – Тут звони не звони, а скандал неизбежен».

Когда водворилась тишина, начал говорить Кони. Обращался он только к присяжным, и речь его была самой спокойной, какую он когда-либо произносил. Он переволновался, и теперь, по крайней мере, в эти оставшиеся полчаса-час до конца процесса, ничто уже не могло лишить его самообладания. Жребий брошен!

Усталым, но уверенным голосом он в своем председательском резюме разъяснял присяжным обстоятельства дела. Как на весах взвешивал, не выказывая сочувствия ни той, ни другой из тяжущихся сторон, все их аргументы. Он убеждал присяжных не обращать внимания ни на необычность процесса, ни на публику, ни на аплодисменты. Одна только совесть и дух правды да будет им, присяжным, путеводной звездой в отправлении правосудия.

– Получите вопросный лист, – прозвучали заключительные слова Кони. – Обсудите дело спокойно и внимательно.

Старшиной присяжных был Лохов. Он принял из рук судьи вопросный лист, и теперь все зависело от решения присяжных, потянувшихся за Лоховым в особую комнату в углу зала.

Там они посовещаются и вынесут приговор.

Кони объявил перерыв, поставил все с той же горькой усмешкой колокольчик на место и вместе с Дэном и Сербиновичем отправился отдыхать в ту комнату, которая находилась в другом углу зала и называлась судейской.

В первые минуты перерыва казалось, что в публике происходит какое-то невероятно хаотическое движение. Все вскочили с мест и куда-то устремились. Кто протискивался к выходу, кто, наоборот, двигался поближе к передним рядам стульев и кресел.

Достоевский остался сидеть на месте. Его усталое лицо казалось желтее обычного. С писателем заговорил его сосед – знакомый ему издатель и журналист Градовский.

– Не потрясающе ли? Как вы находите, Федор Михайлович, осудят ее?

Писатель со вздохом ответил:

– Осудить нельзя, наказание неуместно, излишне… Но как бы ей сказать: «Иди, но не поступай так в другой раз…»

Анатолию Федоровичу тотчас сообщили об этих словах, и он только пожал плечами. Ему казалось, что присяжные ее все же осудят. Дэн и Сербинович были того же мнения.

– Осудят, осудят, – уверяли они.

«Прерывая заседание с уходом присяжных, – рассказывает судья, – я вошел в свой кабинет очень усталый, но с чувством некоторого облегчения, вполне понятного в председателе, который после трудного и чреватого событиями судебного следствия и обостренных прений отпустил присяжных совещаться».

Судейская комната, рядом с кабинетом, полнилась голосами. Даже здесь, в помещении, закрытом для публики, оказались люди. Впрочем, Анатолий Федорович обрадовался некоторым из них. Это были важные сановники, занимавшие большие посты в петербургском ведомственном мире юстиции и правосудия.

«В кабинете у себя я застал Ковалевского и Чичерина. Мне важно было узнать мнение первоприсутствующего уголовного кассационного департамента о ходе дела на суде, тем более, что в этом отношении М.Е. Ковалевский издавна и по справедливости считался авторитетом. „Ну что, мой строгий судья?..“ – спросил я его. „Обвинят, несомненно“, – отвечал он мне, не поняв вопроса. „Нет! А как шло дело?“ – „Очень хорошо! – сказал он, крепко сжимая мою руку. – Вы сумели соединить строгий порядок с предоставлением сторонам самых широких прав, и, даже желая вас, по дружбе, раскритиковать, я не могу ни к чему придраться… Иначе этого дела и нельзя бы вести“».

Кони немного успокоился после этих слов высокопоставленного сановника. Значит, мера объективности была все же соблюдена.

Второй сановник – Чичерин тоже нашел, что Анатолий Федорович хорошо справился с своим председательским делом.

Зашел разговор о присяжных. Дэн, стоявший тут, сказал, что, по его мнению, вполне можно полагаться на их благоразумие.

– Правда, поступок обвиняемой, пошедшей столь самоотверженно на кару и готовой принять ее, видимо, не мог не тронуть и их сердца. А тут еще сегодня этот Александров…

Дэн не закончил и махнул рукой.

Об Александрове старались не говорить. Его речь, поразившая всех, оказалась такой, что оставалось либо признать ее силу, либо вовсе делать вид, что ее и не было. Чиновники, находившиеся в судейской комнате, иначе вести себя и не могли.

Тень Палена как бы падала сейчас на их озабоченные лица.

За дверью, ведшей из кабинета в приемную, послышался сердитый голос Лопухина, прокурора Судебной палаты:

– Надо принять меры против этого скопления черни. Черт знает что стало твориться в нашем Санкт-Петербурге!

– Что случилось? – удивился Кони.

– На улице толпа большая, – объяснил Ковалевский и вместе с Чичериным поспешил отойти от Анатолия Федоровича.

Судья понял, что означает эта предосторожность сановников, и нахмурился.

«Вслед за тем вошел Лопухин и таинственно сообщил мне, что на улице неспокойно, что можно ожидать беспорядков и он боится, чтобы присяжные не пострадали за свой обвинительный приговор от каких-либо насилий толпы».

– Извольте-ка сами взглянуть, – сказал Лопухин и повел Анатолия Федоровича к двери. – Немыслимое что-то! Плебс у нас наглеет день ото дня. Не знаешь, что и делать!..

Выйдя в приемную, оба прильнули к окну.

«Действительно, из окон приемной, выходящих на Шпалерную, видна была толпа в несколько сот человек, – рассказывает Кони. – Она совершенно запрудила собой улицу от Литейного до Дома предварительного заключения. Преобладали широкополые шляпы, высокие сапоги и пледы; были видны зеваки и любопытные; но центр толпы ожидал чего-то, очевидно, сознательно и тревожно. В нем резко жестикулировали, оживленно разговаривали, и смутный шум глухого говора, доносясь сквозь открытую форточку, наполнял легким гулом своды пустой приемной. Чувствовалось, что вокруг суда волнуются политические страсти, что пена и брызги их разбиваются у самых его дверей».

Кони смотрел на толпу и думал: «Вот этого уж граф наверняка не ожидал, и, если что-нибудь произойдет, его обвинения против меня возрастут втрое».