Зиновий Фазин - Санкт-Петербургская быль (Документальная повесть)

И такой-то мы у него бал задали, что небу жарко стало. Под утро всех пришлось развозить по домам… Ну-с, а часа в три ночи пришел Яшка-вор. Вот человек-то был! Сердце золотое, незлобивый, услужливый, а уж насчет ловкости, так я другого такого не видывал. В остроге сидел бессменно, а от нас доверием пользовался в полной мере… Пришел и мешок принес: «Вот, говорит, извольте сосчитать, кажись, все». Стали мы с Шерстобитовым считать: две ложки с вензелями лишних. «Это, говорит, зачем же, Яша? Зачем ты лишнее брал?» – «Не утерпел», – говорит… На другой день поехал Шерстобитов к Галахову и говорит: «Помилуйте, ваше высокопревосходительство, никаких двух сервизов и не бывало. Как был один, так и есть, а французы ведь народ легкомысленный, им верить никак невозможно!» А на следующий день вернулся посол с охоты. Видит – сервиз один, а прислуга вся с перепою зеленая да вместо дверей в косяк тычется. Он махнул рукой да об этом деле и замолк…

– Ловко, – покачал головой Сербинович, когда Анатолий Федорович кончил рассказ. – Жулики они все в полиции, что говорить.

Все кончилось быстрее, чем ожидали. Присяжные совещались в своей комнате едва ли больше получаса.

– Звонок! Звонок! – раздались голоса в зале, и публика бросилась занимать кресла.

Но многие уже не смогли попасть на свои места и остались стоять в проходах и у дверей. Зал охватило волнение. Когда судебный пристав возгласил: «Прошу встать, господа!», публика и так уже вся стояла.

Вошли судьи. Стало очень тихо.

Вера казалась еще бледней, чем была до перерыва. По бокам скамьи и сзади стояли конвойные – все в той же неподвижной позе с шашками наголо. Что ждет ее сейчас? Слишком много она сегодня пережила, чтоб быть в состоянии о чем-нибудь думать. У нее дрожали ноги. Хотелось одного: пусть это все поскорее закончится, долго она не выстоит – упадет.

– Попросите господ присяжных заседателей, – прозвучал голос Кони.

Судебный пристав шагнул в левый угол зала, где была дверь в комнату присяжных.

«Ну что же сейчас произойдет?» – волновались в зале.

«Невольно возникала мысль, что присяжные окажутся нерешительными людьми, пойдут по линии наименьшего сопротивления, – записал потом свои впечатления один из очевидцев. – Общее впечатление было далеко не радостное… Почти все мы были уверены, что присяжные пойдут по пути компромисса и признают Засулич виновною, хотя и со снисхождением… Кое-кто был настроен более оптимистично и указывал на высокий культурный уровень присяжных, среди которых большинство действительно производило впечатление интеллигентных людей, но голоса этих оптимистов вызывали у большинства только сомнительное покачивание головой».

Но вот показались присяжные. Идут один за другим к своим креслам, шаги неторопливы, осторожны. Головы опущены. Ни на кого не глядят.

У края судейского стола присяжные затеснились, сбились кучей.

Вот старшина присяжных Лохов уже подает председателю суда листок с ответами. Кони должен его удостоверить и подписать. Потом он вернет вопросный лист Лохову, и тот огласит ответы.

В публике притаили дыхание. Один из публики рассказывает:

«Кони среди воцарившейся мертвой тишины молча просмотрел первую страницу, медленно перевернул ее, перейдя глазами вторую, и… слышно было, как зал удрученно вздохнул. У меня тоже болезненно заныло сердце».

Судья пережил в эти минуты не меньшее потрясение, чем все другие в зале.

«Старшина дрожащей рукою подал мне лист… Против первого вопроса стояло крупным почерком: „Нет, не виновна!“ Целый вихрь мыслей о последствиях, о впечатлении, о значении этих трех слов пронесся в моей голове, когда я подписывал их… Передавая лист старшине, я взглянул на Засулич…»

Старшина Лохов делает шаг вперед. Вот он поднял перед собой лист.

– Первый вопрос, – начал он читать по листу. – «Виновна ли подсудимая? Нет, не виновна!..»

«Разом ахнула толпа, как один человек, – утверждает очевидец. – Точно вам не хватало воздуха, вас душило что-то… и вдруг вы стали дышать, вдруг тяжелый камень свалился с плеч. Раздались оглушительные крики восторга, радости, „ура“, рукоплескания; звонкие голоса женщин выдавались резче других. Звонок председателя, суетня судебных приставов – ничто не могло удержать этого порыва… Мне казалось, что я сам оправдан».

Такого грохота аплодисментов, такого восторженного крика, треска и рева сотен людей в судебных залах столицы никогда не слыхали.

– Браво! Браво! Молодцы! Ура! Браво!..

Многие лезли через перила к Александрову, обнимали его, целовали. Тянулись к Вере, но там еще стояли стражники с шашками, и ей издали махали руками, слали воздушные поцелуи, что-то кричали.

С азартным одобрением хлопали в ладоши даже звездоносные сановники, стоявшие за креслами судей. В эти минуты, конечно, были в зале и люди, которым все происходящее никак не нравилось. А такие, как прокурор Лопухин, просто злобствовали. «Эка разбушевались! – думал Лопухин, черный от злости. – Расчувствовались, дураки! С ума сошли – злодейке-преступнице так аплодировать!»

Недовольно фыркали в зале и некоторые придворные дамы.

Тщетно звонил председатель, стараясь водворить порядок. Видно было, как болтается в воздухе колокольчик, а звон не слышен.

Казалось, подсудимая ничего еще не поняла и стояла как оглушенная. Когда Лохов произнес слова: «Нет, не виновна!», ее брови дрогнули и как бы от недоумения приподнялись, да так и застыли.

А у судьи в те минуты голова шла кругом от одной мысли: «Чувства одолели разум. Что же теперь будет?»

Он сидел, и сидели рядом Дэн и Сербинович. Стояли и улыбались присяжные. А в зале продолжалось неистовство. Люди крестились, пожимали друг другу руки, дамы плакали.

«В первую минуту судебные приставы бросились было к публике, вопросительно глядя на меня. Я остановил их знаком и, сказав судьям: „Будем сидеть“, не стал даже звонить. Все было бы бесполезно, а всякая активная попытка водворить порядок могла бы иметь трагический исход. Все было возбуждено… Все отдавалось какому-то бессознательному чувству радости… и поток этой радости легко мог обратиться в поток ярости при первой серьезной попытке удержать его полицейской плотиной. Мы сидели среди общего смятения неподвижно и молчали, как римские сенаторы при нашествии на Рим галлов».

– Это потрясающе, – услышал Анатолий Федорович справа, рядом с собою, рыкающий голос Дэна. – Путилин-то все угадал! И оправдание, и что у меня будет сын!

– Господа! Братцы! Товарищи! – прокричал, наклоняясь вправо, Сербинович. – Одни и те же у нас мысли! Да, братцы, этот Путилин меня потрясает! Такого я еще не видел! Глаза – мера, душа – вера, а совесть – порука. Ах, черт!..