Зиновий Фазин - Санкт-Петербургская быль (Документальная повесть)

Растроганный Анатолий Федорович шел дальше, не огибал луж, шагал напрямик и говорил себе:

«Дело сделалось доброе, душа России сказалась в нем. Приговором общественной совести был выстрел Засулич, и приговором той же совести она оправдана. Что же ты, брат, сокрушаешься, эх, старый ты, старый оппортунист! Не стоишь ты поцелуя, каким тебя сейчас наградила медицинская фуражка!..»

Скоро он уже был далеко от Шпалерной, а там события только начинались.

Радостно бурлила толпа. Уже и песня слышалась в некоторых местах Шпалерной. Звучали стихи Некрасова. И как в тот недавний зимний день, когда народ хоронил поэта на Волковом кладбище, звучала снова «Песня Еремушке»; и кто-то, как там, на кладбище, читал из «Саши»:

Слышались знаменитые строки из «Размышления у парадного подъезда»:

И, словно отвечая мучительным раздумьям поэта, какой-то студент в железных очках с азартом повторял:

Немало было в толпе и рабочих, пришедших сюда прямо с заводов и фабрик, из мастерских и кузниц. Замасленные картузы, пахнущая смолистой стружкой одежда столяров и плотников, залатанные кошелки. Казалось, в том, что сейчас творилось здесь, было что-то сходное и с демонстрацией у Казанского собора, и с настроением людей в день похорон Некрасова.

Несомненно, с точки зрения властей, происходило нечто противозаконное. У майора Курнеева, например, тоже околачивавшегося в толпе, никаких сомнений на этот счет не было.

Мы не станем больше приводить его (должно быть, уже и вам приевшееся) выражение: «Ах ты, мать моя!», которое он издавал множество раз: и когда услышал приговор присяжных, и когда, совсем потеряв голову, стоял в толпе на Шпалерной и смотрел на то, что делается.

«На Сахалин, на Сахалин надо всех, – стучала в голову Курнееву лишь одна мысль. – Да блокировать остров кораблями с пушками!..»

К воротам «предварилки» нельзя было пробиться – так густо и плотно сбился народ. Время шло, а калитка тюремная не открывалась, и никто из нее не показывался. В толпе ощутилось нетерпение, стали раздаваться крики:

– Господа! Чего мы ждем? Они не хотят ее выпустить!

– Вот они как? Так мы сами ее освободим! Разбирай, братцы, мостовую, расшибем калитку!

– Дреколья доставай! Ну-ка, ребята, в соседних дворах поищем!

У ворот в эту минуту оказались два адвоката; кто-то узнал их.

– Вам и карты в руки! – закричали адвокатам. – Стучитесь, у вас права есть! Вам откроют! И потребуйте объяснений: почему Засулич не выпускают? Подождем еще! Спокойно, господа!..

Адвокаты постучались и предъявили свои карточки. Этих сразу впустили.

– Спокойно, спокойно, братцы! – раздавалось в толпе. – Давайте организованно! Терпение и труд все перетрут! Видите, правда победила! Правда завсегда верх берет!

– Ну уж и всегда! Не слишком, брат, предавайся восторгам! Забыл, на каком свете живешь? Так напомнят!

– А что? Могут выпороть?

– Могут и выпороть. Как Боголюбова.

– Ну уж нет, этого больше не будет!

– Ишь ты! А вдруг?

– Вдруг? Ну знаешь, вдруг и такое может случиться, как у Пушкина в «Капитанской дочке». Или в его же «Дубровском». Или даже как в Париже недавно было! Что себя в обиду давать? Хватит!

– Это тоже верно…

Были ли в толпе соратники Веры? Трудно сказать. Вероятнее всего, были. Не могли не прийти сюда Малиновская, Любочка Корнилова. Возможно, в толпе была Маша Каленкина, уже давно вернувшаяся в Питер. Был тут, может, и Плеханов. Но все они, если и были, затерялись в массе людей.

Толпа на Шпалерной все росла, и обращало на себя внимание, что люди, собравшиеся здесь, очень разные, вели себя в массе своей сдержанно и сами соблюдали порядок куда более полный, чем если бы его стали наводить полицейские. Крики о дрекольях, правда, иногда снова возникали, но все пока обходилось без крайностей. Народ стоял и ждал.

Тем временем в тюремной канцелярии шли переговоры.

Федоров все не мог решиться выпустить Засулич и растерянно чесал затылок.

– Да не будет вам ничего! Да и выхода у вас нет, – говорили ему адвокаты. – Ни по существу, ни формально вам ничего не сделают!

– Эх, была не была, – махнул рукой Федоров. – Я передаю ее вам на руки. И что на улице будет, уж не мое дело!

«Загремели тюремные засовы, – рассказывает один из очевидцев. – Толпа замерла, и, как только Засулич появилась в просвете калитки, все точно с ума сошли. Раздалось оглушительное, долго не смолкавшее „ура“, и все стали тесниться к тому месту, где была Засулич.

– Господа! Поднимите ее на плечи! Покажите Веру Ивановну всем! Покажите!

Кто-то подхватил Засулич, посадил ее себе на плечо, и фигурка худенькой девушки в черном платье заколыхалась над толпою. Снова оглушительное „ура“ и крики… Толпа напирала, в давке толкали того, кто нес Засулич, и девушка с испуганными глазами, хватаясь за головы того или другого из окружающих ее, вскрикивала:

– Господа! Уроните! Упаду! Пустите меня, пустите!..

Но вокруг была такая теснота, что даже и опустить Засулич на землю было невозможно.

– Господа! Карету!.. Ищите карету! – раздалось вокруг…»

Карету тотчас нашли, усадили в нее Веру, и громадная толпа, теснясь вокруг кареты, потянулась следом.

Вот все это и видел Курнеев, стоя в толпе. И ужасался, пожалуй, не меньше, чем ужасался в эти минуты государь император всероссийский, слушая у себя во дворце доклад Палена об оправдании Засулич и провале «уголовного опуса».

Сердце у Курнеева болело, ныло, скулило, как у собаки, вдруг потерявшей из виду хозяина: «Ай-яй-яй!..»

Вдруг майора осенило: боже ж ты мой, матерь божья! А может, оно и хорошо, что он присутствует при всем этом! Может, отец-благодетель, Федор Федорович, то есть его превосходительство сам Трепов, еще и похвалит за такое дело! Ведь было похожее дело, было! Ходил же он, Курнеев, на похороны Некрасова, не просто ходил, а именно «по службе» представительствовал на кладбище!

Эта мысль завладела Курнеевым, и сразу же он почувствовал себя на месте. И даже стал распоряжаться и покрикивать, пробиваясь поближе к карете.

О том, что произошло дальше, можно узнать из одного любопытного документа. Это революционный листок-газета «Начало», выпущенный петербургскими землевольцами.

«Сначала, – рассказывается в газете (это был первый ее номер), – толпа направилась было к Литейной улице, но полицейские не пустили ее в эту многолюдную, оживленную часть города. Очевидно, в ту пору уже созрел заговор с целью учинить бойню. Литейная для бойни представлялась неудобною… Толпе, сопровождавшей Засулич, предложили идти на Воскресенский проспект».