Зиновий Фазин - Санкт-Петербургская быль (Документальная повесть)

Курнеев шагал близко от кареты. Сегодня же вечером он сможет доложить градоначальнику обо всем, что видел на суде и вот сейчас.

«Гляди-ка, гляди, что делается! – говорил себе Курнеев. – А ведь эта… как ее… могла ненароком и в меня пальнуть! И толпа бы так же радовалась, а? Ай-яй-яй!»

– Дорогу дайте, дорогу карете, граждане! – кричали в толпе. – Едет заступница народная. Слава ей, слава!..

В «Начале» читаем дальше:

«В настроении радостном, мирном и светлом подвигалась толпа по Воскресенскому проспекту и достигла, наконец, всегда тихой и безлюдной Фурштадской улицы. Тут-то и ждала ловушка. Вдруг полицейские и пешие жандармы бросаются на безоружный, беззащитный народ, оттесняют его от кареты и начинают бить. Один юноша, по фамилии Сидорацкий, особенно восторженно приветствовал Засулич и особенно боялся, как бы ее не украли полицейские. В свалке ему разом попало несколько ударов, два из них пришлись по лицу. Защищаясь и не помня себя от волнения, юноша выхватывает револьвер и дрожащею рукою стреляет наугад… После небольшой паузы стреляют уже в него и убивают наповал. Очевидно, стреляла рука более меткая и с близкого расстояния».

Стрелял в юношу Курнеев.

Не утерпела рука! Сама потянулась в карман к револьверу. Едва майор увидел врезывающихся в толпу жандармов, как сразу почувствовал подъем духа. «Бить! Надо бить!» – понял он и вмиг преобразился, ожил, жарко ему стало, глаза замутились. Стреляя в юношу, он тем самым расплачивался за все, что пережил, и прежде всего за выстрел в своего хозяина.

Казалось, до него чудодейственным образом дошел крик графа Палена: «Эти мошенники, эти девки! В них надо стрелять!» Вот Курнеев и выстрелил, хотя при разговоре графа с Кони не был.

Что было потом?

«В это время сломя голову прискакал отряд конных жандармов. Тут открылась отвратительная сцена… Офицеры науськивали солдат, как собак, и те, разъяренные, бросались на народ и неистовствовали. Беззащитные люди, отупелые от страха, не понимающие, в чем дело, бежали по Фурштадской врассыпную, куда глаза глядят. А жандармы гнались за ними с саблями, топтали их лошадьми, давили, били… В течение 15 минут шла эта бойня. Другого, более подходящего слова для этого деяния не отыщется ни на каком языке».

Но схватить Веру и снова посадить за решетку народ не дал. Карете удалось скрыться во тьме предвесеннего талого вечера.

Был поздний час, когда в канцелярию «предварилки» к Федорову явился знакомый ему судебный чиновник.

– Вот, – протянул он Федорову казенную бумагу с печатью. – Это вам предписание от прокурора Лопухина.

– О чем? – заволновался Федоров.

Он смертельно побелел, когда прочел бумагу. Предписывалось не выпускать из тюрьмы Засулич.

– Что за чепуха? – вырвалось у Федорова. – Шутки со мной шутят, что ли? Как я могу эту Засулич держать у себя, когда по закону она уже освобождена?

«Я до того поразился подобным предписанием, – рассказывал Федоров, – что сначала принял его за мистификацию, так как всему Петербургу уже было известно об освобождении Засулич, а тем более прокурору… Но момент столбняка моего прошел, я уразумел, что здесь мистификации быть не может и что такое предписание последовало, вероятно, в силу каких-либо исключительных обстоятельств».

Что же случилось? Федорову вспомнилась встреча на лестнице с Лопухиным и Кесселем… «Мы спешим к министру». Вот оно что! Они бежали к Палену добиваться, чтобы решение присяжных было отменено вопреки всем законам.

Тем же вечером из канцелярии графа Палена вышел приказ о немедленном аресте Засулич.

«Государь император, – говорилось в приказе, – 31 сего марта высочайше повелеть соизволил дочь отставного капитана девицу Веру Ивановну Засулич взять под стражу и содержать ее в Доме предварительного заключения впредь до особого распоряжения».

Приказ графа предписывал прокурору палаты Лопухину сделать распоряжение о немедленном приведении высочайшей воли в исполнение.

Ночью по городу шли обыски. Они продолжались и наутро, но результатов не дали. В десять утра к графу Палену явился только что назначенный вместо Трепова новый градоначальник Козлов и положил ему на стол небольшой белый листок.

– Это что? – выпучил глаза Пален.

– Прокламация, ваше сиятельство. По городу ходит…

– За ночь успели выпустить!

– Они все могут, ваше сиятельство. Возликовали… Воодушевились постыдным приговором присяжных.

Пален угрюмо выслушал доклад градоначальника. Всюду только и разговору, что о вчерашнем событии. Возбуждение умов большое. Многие приветствуют оправдание.

Граф с ожесточением кусал сигару, часто повторял: «Эти мошенники, пожарной трубой надо было их разгонять». Читая прокламацию, никем не подписанную, горестно ахал. В прокламации говорилось:

«13 июля петербургский градоначальник Трепов нанес оскорбление всем честным людям, отказывающимся лизать руку своих злодеев. Торжествуя свою легкую победу, Трепов думал, что укротил всех непримиримых врагов произвола… Но пробил и его час…»

– Черт знает что такое! – негодовал граф. – Желеховский прав: это все вместе – чистая революция! Ужас!

«Оправдывая Засулич, – говорилось далее в листовке, – представители общественного суда обвинили всю систему, на которую Засулич так самоотверженно подняла свою руку.

Давно русское общество не праздновало такой победы»…

– Чистая революция, – бормотал Пален. – Да, ошиблись мы, не надо было это дело поручать присяжным. И вообще впредь не давать им таких дел…

Тем же утром граф принимал Кони.

Тяжелый, неприятный это был разговор – и для Кони и для графа.

В наше время почти не принято кончать повествование эпилогом, и все же быль, о которой здесь рассказано, придется закончить именно так. Тем более, время, как видите, у нас давнее, а эпилоги тогда встречались часто.

И сразу же перенесемся в другой век.

Шла весна 1901 года.

Многое изменилось за минувшие годы в мире, в России и в судьбе людей, о которых вы тут узнали. Двадцать с лишком лет, прошедшие после описанных нами событий, были, возможно, и не столь бурными, как бывает при больших войнах и социальных потрясениях. Но времена всегда приносят человечеству что-то новое, и в истории нет годин спокойных.

Итак, шел уже 1901 год, была весна, а происходило то, о чем мы сейчас расскажем, в немецком городе Мюнхене.

Поздно вечером в небольшой квартире на окраине Мюнхена Вера Засулич сидела за столом и писала статью. Теперь это была уже пожилая женщина с поседевшими волосами – пожалуй, единственной и наиболее заметной переменой в облике Веры Ивановны. В остальном в ее внешности существенно ничего не изменилось. Та же худенькая фигурка, та же бледность лица и сосредоточенность во взгляде, та же простота в одежде. Казалось, на ней и сейчас то самое черное строгое платье, в котором она была на суде.