Зиновий Фазин - Санкт-Петербургская быль (Документальная повесть)

Легко вообразить, как провела Засулич эти лучшие годы своей жизни, в каких забавах, в каких радостях провела она это дорогое время, какие розовые мечты волновали ее в стенах Литовского замка и казематах Петропавловской крепости. Полное отчуждение от всего, что за тюремной стеной. Два года она не видела ни матери, ни родных, ни знакомых».

Но разве с одной Верой случилось подобное? А что сделал потом Пален с тысячами других юношей и девушек? Александров не говорит об этом, здесь ему нельзя об этом говорить, но в каждом его слове слышны гневные нотки обличения, и до многих в публике это доходит.

Вера до сих пор крепилась. И во время речи Кесселя, и в начале речи Александрова вела себя спокойно, слушала все с безучастным лицом, будто не ее касалось. Но при последних словах Александрова она не выдержала. Помимо воли из груди у нее вырвался короткий рыдающий всхлип. Глаза затуманились, и теперь она уже ничего не могла с собой сделать.

Слезы набегали и застилали все…

В сущности, Александров в своей защитительной речи лишь объяснял ее слова: «Тяжело поднимать руку, но…»

Это было так ясно Анатолию Федоровичу.

«Граф, ведь все это так нетрудно понять. Просто Россия не хочет, чтобы ее секли треповы, как секли при крепостном праве. Народ не раб, и ему свойственно чувство собственного достоинства не меньше, чем вам самому, граф! В деле Засулич это и сказалось. Вся причина тут, и ни в чем ином!..»

Анатолий Федорович вел теперь непрерывный внутренний спор с Паленом.

Вел заседание и спорил.

Сейчас, слушая Александрова, продолжал спор.

Завтра же у Анатолия Федоровича спросят:

– Господин председатель суда, почему ты не остановил Александрова? Ведь тебе старались внушить, как должно провести процесс, и Пален и даже сам государь!

В самом деле, то, о чем говорил сейчас Александров, выходило далеко за рамки дозволенного.

«Вера Ивановна Засулич принадлежит к молодому поколению, – говорил Александров. – Она стала себя помнить тогда уже, когда наступили новые порядки, когда розги отошли в область преданий. Но мы, люди предшествовавшего поколения, мы еще помним то полное господство розог, которое существовало до семнадцатого апреля 1863 года. Розга царила везде: в школе, на мирском сходе, она была непременной принадлежностью на конюшне помещика, потом в казармах, в полицейском управлении… В книгах наших уголовных, гражданских и военных законов розга испещряла все страницы. Она составляла какой-то легкий мелодический перезвон в общем громогласном гуле плети, кнута и шпицрутенов. Но наступил великий день, который чтит вся Россия, – семнадцатое апреля 1863 года, и розга перешла в область истории. Розга, правда, не совсем, но все другие телесные наказания миновали совершенно. Розга не была совершенно уничтожена».

Александров говорил о розге, и слышалось за этим вековое горе подневольного народа, стыд и гнев. И то, что произошло с Боголюбовым, оказывалось лишь одним из эпизодов бесконечных унижений, которым подвергаются в империи миллионы людей, и в особенности те, кто ради ближнего – «за великое дело любви» – отдает и молодость и жизнь.

«Что же делать? – мучился Кони. – Остановить его? Позвонить?»

Казалось, в колокольчике – пуды, пуды меди, не хватит сил его поднять. Ведь правда же, тысяча раз правда то, что говорит смелый человек этот!

«Когда в исторической жизни народа нарождается какое-либо преобразование, которое способно поднять дух народа, возвысить его человеческое достоинство, – продолжал Александров, – тогда подобное преобразование прививается и приносит свои плоды. Таким образом, и отмена телесного наказания оказала громадное влияние на поднятие в русском народе чувства человеческого достоинства. Теперь стал позорен тот солдат, который довел себя до наказания розгами, теперь смешон и считается бесчестным тот крестьянин, который допустит себя наказать розгами».

Кони пытливо оглядывает со своего места замерший в тишине зал, косится на Сербиновича и Дэна (последний уже получил записку, переданную через судебного пристава, что жена родила мальчика), на присяжных.

«Понимают ли все эти люди и вся эта публика, что происходит? – думал Анатолий Федорович. – Это уже не процесс над Засулич. Александров защищает честь и достоинство каждого из нас!»

Анатолий Федорович знал: особенно его будут упрекать за то, что он допустил «экскурс» защитника в историю розги. И заранее отвечал своим хулителям почти теми же словами, которые выскажет Палену:

«На меня нападают за потворство Александрову, то есть находят, что следовало его обрывать, стеснять и даже лишать слова. Но за что? Речь его была талантлива, тон ее сдержанный… И притом самое сильное место речи Александрова – „экскурсия в область розог“ – было построено очень искусно, начинаясь очерком благодеяний государя, избавившего Русь от постыдного свиста плетей и розог и тем поднявшего дух своего народа. Запрещение говорить об этом было бы совершенно бестактно, ввиду ловкой находчивости защитника могло бы вызвать заявление, что он со скорбью подчиняется требованию молчать о деяниях монарха, именем которого творится суд…»

Пункт за пунктом Анатолий Федорович заранее отвергал все возможные обвинения и сам понимал, что во внимание это принято не будет.

Позвонить надо, позвонить! Но минуты шли, а Кони все не решался. И в поразительной тишине все громче звучал голос Александрова.

«Вот в эту-то пору, – говорил он, – через пятнадцать лет после отмены розог, которые, впрочем, давно уже были отменены для лиц привилегированного сословия, над политическим осужденным арестантом было совершено позорное сечение. Обстоятельство это не могло укрыться от внимания общества; о нем заговорили в Петербурге, о нем вскоре появляются газетные известия. И вот эти-то газетные известия дали первый толчок мыслям Веры Засулич. Короткое газетное известие о наказании Боголюбова розгами не могло не произвести на Засулич подавляющего впечатления. Оно производило такое впечатление на всякого, кому знакомо чувство чести и человеческого достоинства.

Человек, по своему рождению, воспитанию и образованию чуждый розги; человек, глубоко чувствующий и понимающий все ее позорное и унизительное значение; человек, который по своему образу мыслей, по своим убеждениям и чувствам не мог бы без сердечного содрогания видеть и слышать исполнение позорной экзекуции над другими, – этот человек сам должен был перенести на собственной коже всеподавляющее действие унизительного наказания.

Какое, думала Засулич, мучительное истязание, какое презрительное поругание над всем, что составляет самое существенное достояние развитого человека, и не только развитого, но и всякого, кому не чуждо чувство чести и человеческого достоинства!..»