Всеволод Иванов - Дневники

Видимо, вчерашнюю статью в «Вечерке» о «новом» в работе в Союзе писателей он принимает всерьез; и нимало не сомневается в ничтожности Маяковского.

8 ноября.

Из рассказов П. П. Кончаловского о Шаляпине:

а) Студия Врубеля. Собрались гости. Начали разговор об искусстве, об актерах. Шаляпин говорит:

— Вот я сейчас вам покажу, что такое артист.

Ушел в другую комнату. Гости ждут пять минут, десять, думают, пошел гримироваться. Опять начались разговоры.

Вдруг раскрывается дверь и влетает бледный как мел Шаляпин:

— Пожар! — говорит он.

И все бросаются вон из квартиры.

Шаляпин догоняет их на площадке и, хохоча, кричит:

— Ну, что? Артист?

б) 1920 год. Голод, холод. Какой-то доктор достал спирт и вино, устроена пирушка. На другой день Шаляпину выступать. Перед выступлениями он очень волнуется, и Исайка, его секретарь, говорит: «Не поедет, не будет выступать», — тогда Шаляпин, из противоречия, едет.

Концерт в Филармонии. 9 часов вечера. В пять часов, Петр Петрович был у него, Шаляпин еще спал, мучался. В десятом часу приезжает. Выбежал во фраке, свежий, громадный. А в зале все сидят в шубах, и пар изо рта. Начал петь «Уймитесь волнения страсти» и вдруг сорвался, схватился за сердце…

— Шаляпину дурно, доктора! — закричали тотчас же. Побежал за кулисы доктор. Пауза. Шаляпин выходит, прижимая руку к сердцу.

— Я допою…

— Не надо, не надо, — кричат из публики. Допел. Затем, после концерта, подошел к П[етру] П[етровичу] и сказал на ухо:

— Голос сорвал. Никогда не надо пить спирта и вино одновременно.

— А сердце?

— Э, сердца и не было. Это я сделал для того, чтобы не сказали, что Шаляпин потерял голос.

21 дек[абря] 1939 г.

Мастерская художника. — Диван кр[асного] дерева, обитый синим, выщербленный, словно стертое зубчатое колесо. Картины на подрамниках с лохмотьями по краям; окрашены белым. Антресоли. Арка — и вдали темно-зеленое; мешки с чем-то, камера автомобильная; <���…> человек в сюртуке, сильно запыленный; картины, обращенные к стене, бутылка с лаком, кисти на подоконнике.

Мальчик сидит на стуле, подперев ручкой голову; у художника на руках папка, он пишет.

— Ах, как интересно! Вы знаете гр[афа] Игнатьева {79} ? Вчера на премьере познакомился. Он весь оттуда, из прошлого. Интересный человек.

Двойные рамы, запыленные. Выпал снег, — и стало очень светло.

— Попробуй положи вторую ручку на стол. Вот так, вот. Очень хорошо. Вот. Так. Ах ты, как хорошо. А ну, на локоть больше отдав, так, так, так. Сейчас, сейчас, посиди так минутку. — Полураскрыв рот, бросает бумагу на пол. — Ну-ка, ну-ка, еще. Так хорошо сидишь. — Сунет в рот. — Ай, как здорово! Сиди, сиди немножко.

Он в сером. Шелестит карандаш. Он держит левой рукой папку на коленях. Сморщил лоб, так что морщины словно накопились сто лет. Отодвинет стул, чертит.

Как будто сдирает кожу, берет крошечный нож, точит карандаш:

— Собственно, здесь Веронезу было б большое занятие. Видите, какой у него цвет и фон. Сиди, сиди!

— Вот в эту руку, может быть, возьми книжку. Вот ты читал и закрыл. Вот, теперь встрепенись, отдохни. Вот мы найдем, как держать книжку. М[ожет] б[ыть], мы пристроим беленький воротничок, для цвета лица. Ну, теперь давай ручку поищем. Облокотишься, а книжку… Вот хорошо. Вот.

Почитал книгу и обдумываешь, ой, как будет хорошо, если еще найдем пятнышко света. Я давно задумал, чтобы ручкой поднять щеку. Ай, как хорошо. Ох, как здорово, — будет книжка. Вот бы еще светику пустить на нее. Очень хорошо.

Показал яблоки, собаку в лесу, испанских мальчиков, глухарей.

— Жизнь у нас новая, а картины компонуют по-старому. Я вытащил холст на поляну, да и тут писал, [нрзб.] был очень ярок; от времени все это потемнеет, какая бы ни была хорошая у нас химия.

Источенный нож на столе. Свернутые холсты — поразительные яблоки, как цветное стекло, наполненное светом, и в то же время ужасно вкусные и приятные на ощупь…

— Надо портрет так задумать, чтоб каждую часть писать с наслаждением. Ах, вот это осталось. Вот это. А это? Ты не устал? Сейчас подыму холст. Башкастый ты, вот что хорошо. Ах, как интересно!

(Кончаловский рисует Комкин портрет и говорит. Я читаю эту книгу {80} и, время от времени, записываю его фразы.)

24 янв[аря].

Позвонил Виленкин {81} и сказал, что на втором заседании Худ. совета приняли «Вдохновение» {82} !

Вчера с Фединым подписывали 400 обращений-писем раненым, которым сегодня Тамара должна везти подарки в Ленинград. Позавчера передавали, что английское радио сообщает, что русские начали наступление на левом фланге, а Федин говорил, что Выборг оставлен финнами и горит. Видел Павленко. Он весь черный, как будто осыпан пеплом. Сказал, что убиты Левин и второй корреспондент «Правды» {83} . Успехи наших войск на Украине несколько расслабили волю, и все ждали немедленного падения Финляндии, и в спорах за столом Кома сказал:

— Мама! Ты не права. Когда наши победили японцев у Халхин-Гола, ты не говорила, что наша армия плохо одета. Вот победим финнов, и ты будешь говорить, что наши одеты хорошо.

7/VI.

Две неудачные мои речи:

1) На юбилее Горького, — момент высочайшего счастья. Он подошел и одобрил меня:

— Здорово сказали {84} !

Я ему о «Егоре Булычеве». Он в ответ:

— Очень хорошо играют. Я — не драматург. Мне жалко, когда человек уходит со сцены.

2) Момент величайшего его горя: смерть Макса. Я обещал произнести речь. И, — опять не мог: когда я увидал фигуру отца, высокую, строгую.

Открыли гроб. Он молча посмотрел и что-то сказал. Я так и не решился спросить, что.

Последние слова Макса:

— Уведите меня гараж…

Он был гонщик, спортсмен, охотник, — и ненавидел страстно Крючкова {85} .

2/Х.

Сегодня читаю «Вулкан» {86} дома. Утром ужасно болела голова, а вчера похвастался, что доктор мне помог и даже утром повел потому к нему Федина, так что было довольно совестно. Вчера написал статью «Улицы» {87} , а вечером Луков {88} рассказал, что Ворошилов читал сценарий «А. Пархоменко» и какие у него замечания. Луков обходил меня, как охотник дрофу — чтобы не спугнуть. — На Красной площади видел, как арестовывали бандита. Бритый, в резиновом плаще и лицо такого же цвета, как плащ. Мать кричала агенту и милиционерам: «Это не он!» А на Никольской, рядом, за пятнадцать минут до того — машина раздавила военного. Он шел с портфелем, обходил какую-то яму, из переулка, вылетела, машина ударила, и когда я подбежал, он уже лежал мертвый. Сегодня Луков испуганно спрашивает меня по телефону:

— Буденный смотрел «Первую Конную» {89} , и ему так не понравилось, что он просил себя вырезать. А потом, в разговоре, говорит: «Вот Пархоменко был хороший мужик, отличный парень, а дай бы я ему дивизию — развалил бы». Как вы думаете, Всеволод Вячеславович, это не отразится на фильме о Пархоменко?