Всеволод Иванов - Дневники

4-го. Воскресенье.

Написал «начало» {118} . Гулял, и когда подходил к Кремлю, мимо меня проскользнули три машины. В передней, на втором сидении, наклонившись вперед, за зеленым стеклом, сидел, нагнувшись, Сталин. За ним темная открытая машина. Тоже наклонившись, стража, и еще третья закрытая.

5-го. Понедельник.

Переписал «начало». Готовлюсь к пьесе «Генералы», повесть отложил.

6-го. Вторник.

8 часов клуб [нрзб.]. Показывали «Бронепоезд». 20 человек играли 35 ролей и очень недурно. Вместо китайца ложится Васька Окорок, «Что, наши лечь испугаются?» {119} .

7-го. Среда.

Писал пьесу «Генералы». Вечером дурацкое заседание в Союзе. Фадеев прочел циркуляр о том, что всем надо быть на армянах {120} . Заходили к Леонову. Там N [нрзб.] — ворожил. Дорога, из-за которой напрасно волнуются, долги и N, спасший меня от интриг «человека», у которого жена с одышкой.

8-го. Четверг.

Встречал жену Тардова {121} . Он прислал марки, очень плохие. Смотрел вечером «Машеньку» {122} . Дрянь.

9-го. Пятница.

Приехал Груздев {123} . Я написал первое действие «Инцидент в долине». Бергельсон {124} принес книгу и рассказывал легенду о Корн[ейчуке] и Вирте {125} .

10-го. Суббота.

Читал. Заболел Комка. Вечером температура 40.

11-го. Воскресенье.

Обедали Груздев и Ольга Форш {126} . Окончил первое действие пьесы. Был на «Марии Стюарт» {127} . Все говорили о цене платья.

— А вот она пугает в пьесе «Собака на сене» {128} .

12-го. Понедельник.

5 ч. А. Ромм. Окончил второе действие пьесы. Вечером в ЦТКА — «Сон в летнюю ночь». Сначала похоже на крепостной театр, а там….

13-го. Вторник.

Был А. Мариенгоф с женой {129} . Обедали. Вечером — на книжном базаре. Все говорят о Гессе {130} . Был А. Ромм. Рассказал ему сценарий.

14-го. Среда.

8 час. у Татарченко {131} . Ульрих. Какая-то прислуга, наглая полька. Пельмени. Мало доспели, и Татарченко жалуется.

15-го. Четверг.

Немножко писал пьесу и сидел дома. Тамара и Комка в больнице. Звонок из Президиума: «Вам нужно быть в консерватории на вечере». Уф!

16-го. Пятница.

Пойду на пьесу Мариенгофа {132} . Комка перешел в 6-й класс и ужасно доволен. Половина 3 действия пьесы.

18-го. Воскресенье.

Окончил пьесу.

19-го. Понедельник.

Ларский — [нрзб.].

20-го. Вторник.

Либретто сценария «Генштабисты». У армян — вечером кафе.

21-го. Среда.

Был Б. Ливанов. Рассказывал о новом театре и разговоре с Храпченко.

23-го. Пятница.

Писал плохо. Интервью для «Учительской газеты». Договор на переделку «Пархоменко».

24-го. Суббота.

Уехал на дачу.

24/VI.

Итак, война. Утро позавчера было светлое. Я окончил рассказ {133} . Думал — еще напишу один, все перепечатаю и понесу. Прибежали Тамара и дети: «Фадеев сказал, встретив их в поле, — разве вы не знаете, что война». Не верили. Включили радио. Марши, марши и песни. Значит — плохо. А в два часа Левитан прочел речь Молотова {134} . Весь день ходили друг к другу. Ночью приехали из «Известий». Я обещал написать статью и утром 23-го написал {135} , а затем поехал в Союз — заседать. Здесь — выбрали комиссию и заместителей Фадеева. Затем позвонили из Реперткома насчет переделки «Пархоменко». Я поехал.

На улицах почти нет военных, — среди толпы. На шоссе, когда Дементьев, увозивший свою семью, вез и меня, — танки, грузовики с красноармейцами и машины. В Кунцеве вдоль шоссе стоят мальчишки и смотрят. Все это еще в диковинку.

Вернулся домой. Ждали сводки. Но радиостанции замолчали уже в 11 часов ночи. Лег поздно. Разбудила стрельба. Выскочил на двор почти в одном белье. На сиреневом небе разрывы снарядов. Сначала ничего не понял. Убежал в дом. Было такое впечатление, что бомбят наши участки. В доме стало лучше. Татьяна бегала в рубашке, Тамара плакала над спящими детьми. Ульяна {136} погнала корову: «Нельзя же корову оставлять», — сказала она. Зенитки усердствовали. Зинаида Николаевна Пастернак, схватив детей, что-то мне кричала, но ответов моих, от испуга, понять не могла. Затем она убежала в лес, — и тогда я увидел, что бомбардировщики немецкие удаляются, а наших истребителей нет и снаряды не могут достичь бомбардировщиков. Особенно меня злил один. Утро было холодное, я дрожал, вдобавок, помимо холода, и от зрелища, которое я видал впервые. Мне нужно было в редакцию, в театр — и я уехал на машине Погодина {137} . Приехала Маруся {138} и добавила, что бомба — одна — попала в Фили. Отлегло от сердца: ну, значит, отбили. Но как? И чем? Если не действовали истребители. В вестибюле дома встретил Федина — в туфлях и пижаме, — он видел, что мы подъезжали, в окно. Федин сказал, что тревога была напрасная. Но мы не поверили! И только когда прочли газеты — то стало легче.

Был в театре «Красной Армии», говорили о переделке «Пархоменко». Новую пьесу, видимо, ставить не будут. Ну что ж, отдам в «Малый». В квартире мечется Тардова. Положение ее, действительно, ужасное. Выехать из Москвы почти нельзя. Звонит по всем знакомым. Мне звонят только из учреждений, а Тамаре вообще никто не звонит — так все поглощены собой. Вижу, что всем крайне хочется первой победы. Гипноз немецкой непобедимости и стремительности — действует. Но противоядие ему — штука трудная.

Вечером был в театре, у Судакова {139} . Синие лампы. На скамейках, против швейцара, сидят какие-то девушки и слушают радио, звук которого несется из какой-то белой тарелки. Лица довольно бесстрастные. Судакова нет. Так как я проснулся в три утра и с тех пор не спал, то я задремал у стола. Вошел шумный Судаков, и мы поговорили не более 15–20 минут. Зашел я после домой. Пришел Шмидт. Сначала рассказал, как ругался с заведующим об отпуске, затем, что во время «бомбежки», утром, не пошел в бомбоубежище, а затем советовался, кому писать, чтобы пойти добровольцем. Договорились на [нрзб.]. Уснул рано.

На улицах появились узенькие, белые полоски: это плакаты. Ходят женщины с синими носилками, зелеными одеялами и санитарными сумками. Много людей с противогазами на широкой ленте. Барышни даже щеголяют этим. На Рождественке, из церкви, выбрасывают архив. Ветер разносит эти тщательно приготовленные бумаги! Вот — война. Так нужно, пожалуй, и начинать фильм.

Когда пишешь, от привычки что ли, на душе спокойнее. А как лягу, — так заноет-заноет сердце и все думаешь о детях. Куда их девать? Где их сберечь от бомб, — и вообще? Сам я решительно на все готов. Видимо, для меня пришел такой возраст, — когда уже о себе не думаешь. В этом смысле я был раньше трусливее. Думаю, не оттого, что характер мой стал тверже, а просто явление биологическое.