Всеволод Иванов - Дневники

Скосырев, любезно улыбающийся, говорит, когда, мол, освидетельствовали.

— А Узбекский Союз настаивает: они прислали официальное сообщение, что выдвигают «Проспект Ильича» на Сталинскую премию.

Я пробормотал что-то насчет Гос. изд. худ. лит. и «Нового мира». Он все знает, конечно, потому что сказал:

— Испугались.

Я не спросил — чего испугались? И, вообще, по-моему, бояться в этом романе, — кроме имени автора, — нечего.

25–26. [I]. Пон[едельник] — Вторник.

25-го — дома, все доставал машину — привезти Танин багаж. Достал. В общем, она доехала благополучно. Ребята уже прислали письма. Кома утешает меня — не напечатали роман — почти моими же словами. Очень мило. Колхозник сдал в Ташкенте государству в фонд обороны 1.000.000 рублей. Деньги принес в мешке. По дороге Татьяна меняла рис на соль. — Написал статью с цитатой из Э[дгара] По {383} . В два часа ночи приехала Войтинская — надо вставку о том, что 22 дивизии у Сталинграда добили. Написал, передал по телефону, — и, что самое удивительное, опять уснул. Правда помогла «История эллинизма» Драйзена, сочинение длинное и невероятно скучное, которое, однако, приходится читать. Искал какую-то книгу, под руки попал В. Брюсов, «За моим окном». Я прочел. Он рассказывает там, между прочим, о том, как его рисовал Врубель, — под конец смыл затылок и оставил одно лицо. Брюсов обижается и называет Врубеля сумасшедшим. Но, когда прочтешь, например, книжку «За моим окном», видишь, что Врубель-таки был прав. Символисты пыжились, раздувались, старались казаться и выше, и умнее. Впрочем, великанам вроде А. Блока, это и не нужно было, но Брюсов делал это зря. У него был свой крошечный мирок — рассказ «На святом Лазаре» (так кажется?) очень приятная вещица, которая должна быть во всех хрестоматиях.

У бедного «Бриньзи» — Радыша пропала в Москве комната, пропало, значит, все имущество. Эх!

27. [I]. Среда. 28–29—30—31.

Отчасти по причине холода, безденежья, а равно и устав от писания статей, которых в эти пять дней я, кажется, написал три — я не писал сюда. Да и нельзя перегружать рюкзак тяжестью жалоб.

Вчера только что окончил статью, которая сегодня напечатана в «Известиях» {384} , как пришел Кончаловский, веселый, румяный, в бобрах. Заходил в Третьяковку, бранился, что его картины плохо освещены — дело в том, что А. Герасимов написал и повесил новую картину «Сталин делает доклад» и весь свет направили на нее. — Рассказывал о своих делах, что ему Комитет по делам искусств должен 100 тыс., что он получил за Пушкина {385} — 30, и скоро где-то достанет ужин, и тогда будет совсем хорошо. Посередине коридора у них горит печка, внучка {386} — дочь сына и испанки, — бегает по коридору, на обед хватает. — Я радовался, глядя на него, и мне не хотелось ни на что жаловаться. — На днях был он в Третьяковке, продал картину «Мясо». Возвращается домой, стоит на остановке троллейбуса, у гостиницы «Москва», подходит знакомый художник, спрашивает:

— Петр Петрович, как дела?

— Хорошо. Вот только что в Третьяковке продал «Мясо» за 15 тыс.

Едут. В троллейбусе одна из женщин, пассажирок, продвигается к нему поближе и говорит:

— Гражданин! Мы из Алма-Аты… С питанием у нас еще плохо… Не можете ли мне устроить хоть немного мяса?

Мать Миши Левина говорила с Ташкентом. Ребята наши уже ходят. Вчера «Известия» послали Абдурахманову телеграмму — помочь моим детям продовольствием. В день уходит на них, как пишет Тамара, — 300 руб.!

Днем, неожиданно, собрались Федин, Погодин, Форш. Я выставил полбутылки водки, разговорились. Форш рассказывала о Печковском {387} : — Был такой тенор, пел в «Евгении Онегине». Напел много, построил дачу против меня. Глупый. Дача «ампир», с колоннами. Он сидит на террасе, в джемпере, вышитом незабудками — мальчиков любил, они и вышивали. Вижу возле террасы старушка варенье варит. Все едут мимо — и в восторге. «Ах, — „Евгений Онегин!“» А рядом деревня, Егоршино, что ли, называется, мужики — жулики! Немцы идут. Все мы уезжаем. А Печковский все сидит и сидит. — «Чего это он?» — «Да, немцев, говорят, ждет». Верно, немцев. Дождался. Он на советскую власть обижался: ордена не дает, потому что мальчиков любил. Поехал он в Киев. Выступал там с большим успехом. Решил — все в порядке, все устроено, на дачу возвращаться пора и — вернулся. А тем временем, окрестные мужики все в партизаны ушли. Вот сидит он на даче, приходят мужики: «Пожалуйте в лес». — «Чего?» — «Приговор надо исполнить». — «Какой приговор?» — «Вынесли приговор мы, надо привести в исполнение». Увели в лес, исполнили, — а бумагу об исполнении сюда прислали.

Погодин рассказал, как поспорили два казаха — и один съел кобылу, — жирное место, пуда полтора жирного мяса. Ночью затылок у него стал жирный и он сказал: «Что-то мне плохо». Ему дали стакан касторки. Он выпил и лег спать. И, ничего, отошел. Мы только через несколько лет узнали, что касторка на конский жир не действует.

Федин читал Омар Хайяма. Хайям, кажется, был хороший математик и свой «Рубайят» написал на полях математических сочинений. Это похоже на правду. Стихи точные и ясные — это какая-то классификация чувств, выраженная с предельной простотой, и в то же время художественно. Но для Востока, конечно, он чересчур прост. Затем Ольга Дмитриевна, ни с того, ни с сего, стала возмущенно рассказывать, как перевозили прах Гоголя {388} . Это, действительно, было глупое и возмутительное происшествие, при котором мне пришлось присутствовать (как вынимали прах Гоголя, правда, я не видел — ушел), но Ольга Дмитриевна уж очень окарикатурила его. Федин рассказал, что Малышкин взял кусок не то сукна, не то позумента, держал у себя, но затем, ночью, будто бы убежал на могилу Гоголя и там зарыл этот кусочек под плиту. Прошло время. Малышкина похоронили рядом с Гоголем. Эффектно, но мало правдоподобно.

«Университетская легенда»: некий профессор, остался в прошлом году дома. Ученики и университет уехали. Так как многие квартиры в обширном доме пустовали, то кошки шлялись всюду. Профессор ловил их, приносил в Университет, и здесь, запивая жаркое спиртом из-под препарированных насекомых, ел по одной кошке в день. Спустя некоторое время, когда количество кошек уменьшилось, к нему пришли два молодца из НКВД и сказали:

— Мы просим вас не есть кошек. У вас мировое имя, и вдруг немцы узнают, что вы питаетесь кошками. Мы дадим им в руки козырь для агитации.

Мы спросили рассказывающего:

— Позвольте, а эквивалент ему дали?

— Какой же эквивалент, когда он съедал по кошке!

Другая легенда, из сборника Афанасьева, рассказанная вчера Шкловским, который забежал ко мне спросить: что будет, что сделают союзники? — Утонул корабль. Пошли ко дну матросы и боцман. Матросы были ругатели, а боцман, хотя тоже ругатель, но праведник. Матросы очутились в аду. Боцман — в раю. Вот он живет в раю день, другой, скучно без команды. Он — к богу. Так и так. Бог говорит: «Ничего поделать не могу, они уже распределены; кто на крючьях, кто в котле с кипящей смолой. Сиди наслаждайся». Скучно боцману. Вышел он из рая, взял свисток и засвистел: «Команда, все наверх». Матросы выскочили и он повел их в рай.