Всеволод Иванов - Дневники

1 февраля. Понед[ельник].

Войтинская утром сказала, что моя статья «Слава советского оружья» вчера два раза передавалась по радио. Успех моих статей нисколько не веселит меня. Конечно, во сне я могу хорошо играть на скрипке, конечно, меня могут похвалить, — но все же это будет только сон. Мне все же хочется жизни и настоящего творчества.

Сегодня — удивительное сообщение о полной ликвидации немецкой группировки под Сталинградом. Взяли фельдмаршала и 15 генералов. Конечно, для нас это замечательно. Союзники уже нас ненавидят и боятся. В сводке «Информбюро» сообщение, что журналисты французский и американский сообщают, что немцы перебросили на запад 50 дивизий. Оттого-то, мол, и побеждают русские и оттого-то, мол, и мы не выступаем. Мы огрызнулись, выразив недоумение по поводу выступления наших союзников.

Иду по трем делам: телефонный звонок по вертушке в милицию, картошка, автомобиль за чемоданом. Все просьбы — и все довольно отвратительные.

В «Известиях», у телефона в милицию, разговаривал с одним журналистом, знающим Лазаря Шмидта, который служит в зенитной батарее сержантом, и очень доволен. Журналист сказал, что, предполагают, «Пугачев», роман В. Шишкова, будет удостоен «Сталинской премии» {389} . Я ответил на это экспромтом:

Позже — заседание в «Гудке». Всякие предложения. Мне, как раньше уговорились, поехать в эшелоне с танками, с завода на фронт. Окончится, наверное, тем, что поеду на троллейбусе или электричке куда-нибудь за город «побеседовать». Получил там же картошки, кило 5–7, шел во тьме — удивительной, — «и злился, что не дозвонился», — плевался, но тем, что несу картошку, был очень доволен. Погодин говорит, что в Ташкенте опять грабежи. Раздевают, пятеро, говорят, что они «защитники Севастополя». Ну, конечно, что поделаешь, если защитники Севастополя.

Таня получила картошку. Все в «Гудке» получили по 50 кг, только я и Н. Никитин по 15 — и тут обвесили, еси. О, господи!

2. [II]. Вторник.

Газеты: Черчилль был в Турции. Приняли хорошо. Турецкая газета ругает немцев. — В начале прошлого года я и Комка предполагали, что немцы бросятся на Турцию в апреле 42 года. Но они сначала бросились на нас, думая пробиться к Турции через Баку. К счастью — не вышло. А теперь-то уж, конечно, к Индии им не пробиться. Возникают радостные мысли — неужели этот год будет последним?

Просмотрел книгу пословиц В. Даля. Пословиц на слова — «мечта», «воображение», «будущее» — нет, как будто этот народ никогда не мечтал, не воображал, не думал о будущем.

Завтра, наконец, пойду в Главмилицию — просить о пропуске для детей. Боюсь, не выдадут Марусе. По ребятам очень скучаю, о политике даже разговаривать не с кем, настолько Комка умней всех иных, а насколько он дальновиднее?

Днем получил рейсовую, последний раз. Как-то буду жить в марте? — Говорят: а) немцы вчера передавали по радио, что русские атакуют Ржев. Наверное, правда; б) «Известия» — наши наступают на Брянском, туда уже уехал лучший очеркист «Известий» [Е.] Г. Кригер {390} ; в) немцы устроили танковую дорогу у Ростова, чтобы пропустить туда свои отступающие армии.

Г. Александров вчера произнес речь ярко «наступательного характера».

3. [II]. Среда.

Написал статью — «Битва при Волге» {391} . Газеты: плененные немецкие генералы и фельдмаршал Паулюс. Очереди за газетами: лица сияют, показывают друг другу газеты. Ну и дела-то, действительно, не шуточные.

В магазине для командированных — очередь за колбасой и салом. На две недели дают 195 гр. сала и 600 гр. колбасы. Вдоль очереди ходит мужчина босяцкого типа и предлагает менять — кошелку и чайную ложку. Второй — подобного же рода — меняет пачку папирос. Просят нож. Тут же режут сало и хлеб, едят. Хлеб вырывают железными крючьями, — мальчишки. Грязь. Гам. Милиционер гонит жуликов. — По улице идут командиры с блестящими погонами.

Все совершенно поразительно, и все не так, как предполагаешь.

Пришел в милицию, к Галкину. Добивался несколько дней. Трепещу. Приемная. Очередь. Преимущественно командиры. Робко называю себя секретарше. Меня немедленно проводят без очереди. Инспектор извиняется — он позвонил бы, но не нашел моего телефона: «Вам незачем было б приходить. Я удовлетворю вашу просьбу и так». Сели. Взглянул небрежно на бумажку. Позвонил. Вошел секретарь. «Оформите». Поговорили о том, о сем, — через пять минут я уходил из Главмилиции, благословляя все! Пропуска были в кармане.

Вечером сидели с К. Фединым, — за графинчиком. Победа под Сталинградом даже и его прошибла, хотя он ее и пытается умалить тем, что, мол, это в сущности не фельдмаршал, а фашистский ставленник, что, мол, дали ему звание за героизм, а то, что они сдались, — на европейский вкус, — не имеет значения: они защищали захваченный ими Сталинград!.. До чего же русский человек, пожив немного в Европе, и научившись говорить по-немецки, способен унижаться, — впрочем, сам не замечая этого, — дабы казаться европейцем. А ведь Федин и талантливый, и умный.

4. [II]. Четверг.

Напечатана моя статья в «Известиях» — искромсанная, исковерканная. Я видел это мельком — не стал и вчитываться. А, пусть! — Был в «Гудке», получил «командирскую» карточку на паек. Уже все налаживается для того, чтобы поехать на завод, — кажется, в Сормово, — а оттуда, с танками, на фронт. Рекомендуют в шубе не ездить, а у меня нет иной верхней одежды. Хочу попросить в «Известиях» полушубок — но разве это газета? Они моей телеграммы послать не могли, — и решили передать по телефону — неофициальная, мол, телеграмма в Ташкент о том, что получены пропуска.

Вечером приходил проф. Бочкарев, слепой, старый, с узкими плечами, в черном костюме и грязной рубашке. У него длинный, грязный нос, обветшалая седая бороденка, — говорит он, не слушая вас. Я, например, пытался вставить что-то от себя в беседу, — он делал паузу, а затем продолжал свое. К концу разговора я понял — отчего это. Три дня тому назад он получил известия о смерти сына, — сержанта, 35 лет, убитого на фронте. Старик, конечно, весь в этой смерти, она свила в нем свое гнездо прочно. И рассказывая о себе, он как бы перекликается с сыном. Я должен написать о нем в «Учительскую газету». Он выразил желание прийти ко мне. По глупости своей, я полагал, что он читал меня. Но, конечно, он не читал, да и вообще, кроме газет и научных книг ему ничего не читают. Во всяком случае, он ни слова не сказал о беллетристике. Правда, он ничего не говорил об искусстве. Это — узкий специалист, и притом специалист-популизатор. И вместе с тем, в нем есть что-то, я бы сказал, тупо-благородное, вроде того как бывают тупо-благородны и красивы глупые борзые собаки.