Всеволод Иванов - Дневники

Некролог.

В глуши, у бедных и незнатных людей, родился он. Глаза васильковые, поэтические, задумчивые. Родители его любили, но он их оставил ради кругозора.

Скитался. Был часто бит, пока сам не стал бить.

Учился. Работал. Влюблялся. Первое неудачнее второго; третье неудачнее первого.

Испытав достаточно много, чтобы стать М. Горьким, начал писать.

Неудачный сочинитель, к которому принес он рукопись, назвал его гением.

Напечатали. Был похвален. Развелся. Завел новую квартиру и мебель. Пил. Говорил речи. Получал награды.

Проработан, Разоблачен. Низвержен.

Пытаясь выкарабкаться, хвалил врагов и все, что он считал полезным похвалить: в стихах, в прозе, в статьях, и в письмах, не говоря уже о домашней беседе. Хвалил начинающего, называл гением.

Вновь, — проработан, разоблачен, низвержен.

Писал переломанными руками, соображал истоптанным мозгом. И, опять был проработан. После чего, — забыт.

Хоронил Литфонд в лице Ракицкого. Группа писателей поставила свои фамилии под некрологом, и сели ужинать. Некролог не был напечатан.

И в тот момент, когда комья земли дробно падали на фанерную крышку гроба, — в глуши, у бедных и незнатных людей, родился ребенок с васильковыми, задумчивыми глазами.

23 мая, вечер. 1944 г.

1944 год.

Булонь

Гавр

Трувилль.

Шегбург

11.000 самолетов,

4.000 судов.

6/6—1944.

Записка Б. Пастернака, сообщающего об открытии второго фронта и занятых городах. Ни один из этих городов не был, как выяснилось позже, занят. Но тогда, 6 июня, так слышали.

В. И.

5/I I I.

Мне предстоит совершить поездку на автомобиле до 1-ого Белорусского фронта. Позавчера позвонил фотокорреспондент Сампсонов, в машине которого я поеду, — по-видимому, выпивший, и сказал, что разрешение на мой выезд ПУР'ом выдано и что в понедельник нужно получить. Я спросил его: какое же взять продовольствие? Он сказал: «Два дня до Варшавы как-нибудь проскочим, а там — курей будет много». Я справился у редактора. Он подтвердил разрешение ПУР'а. Я спросил денег. Он пробормотал что-то растерянное и сказал, что мне «позвонят». Удивительная история! Деньги у нас разбрасывают направо и налево, но стоит вам сказать, что у вас нет денег, как у каждого делается такое изумленное лицо и так дрожит голос, будто именно вы-то и разбазарили эти деньги. И всегда разговаривать о деньгах — противно и неловко, словно ты нищий.

Фотокорреспондент настаивал на отъезде во вторник. Я не возражал. Но, вот уже второй час дня, но о нем ни слуху ни духу.

Торопятся работать у нас низшие и высшие; средние колеса тащат еле-еле. Мой фотокорреспондент, боясь звонить к Боеву, торопит меня. Он говорит:

— У меня обнажен весь фронт!

Это значит, что его нет на фронте.

6/III.

Солнце. Тепло. Снег. Дым из труб стоит прямо, как стекло. Сижу и звоню Боеву в ПУР, пытаясь получить командировку. Фотограф звонит ко мне. Боев говорит: «Через часик», и уходит.

Я звоню ему подряд часа три, а в промежутки читаю «Путевые картины» Гейне. Он презирал мещан, восхищался пейзажами и торсами дам. Ум блуждающий и забывчивый. Н. Карамзин, которого я прочел недавно: «Записки русского путешественника» — и возвышенней, и проще, а главное — не презирает земли, несмотря на то, что это занятие и достойное художника, и недорого стоит. — Мой фотокорреспондент потребовал, чтоб мы выехали немедленно, словно я выдаю пропуска. Я ему скромно разъяснил, что мое воздействие на Боева весьма посредственное.

8/III.

Кто первым форсировал реку Одер.

Артиллеристы долбили вражеский берег, а младший сержант А. Пискун наводил переправу. Укладывали доски, командир взвода лейтенант Агафонов, укладывая доски, торопил:

— Попробуем еще быстрее, друзья. Это — дорога на Берлин. По пояс в воде, под огнем. Переправа готова раньше срока. Немцы окопались за насыпью. Вытаскивали фрицев за шиворот.

— Река за нами. Наш путь только вперед, на Берлин.

Новая группа немцев. Командир лейтенант Запольский встретил их непрерывным пулеметным огнем. «Мы прошли вперед через множество вражьих трупов», — говорит старший сержант Моревич.

Помогали пулеметчики. Наводчик пулемета младший сержант Володцов не давал немцам поднять головы. Несколькими очередями уничтожил вражескую пулеметную точку, мешавшую продвижению. — Пулемет заработал на фланге. Командир Рябцев бросился туда. За ним — автоматчики, Кукушкин и Котлук. Они заползли к дзоту сзади, а Рябцев, для верности, бросил туда несколько гранат. Убито три немецких пулеметчика. «Приманка голосованием». Гитлеровский офицер и солдат стоят в переулке населенного пункта. Вдруг с земли застрочили два автомата.

Первыми переправились на тот берег пулеметчики: командир взвода младший лейтенант Дьяченко, командир пулеметного расчета старший сержант Абрамов и наводчик Росляков. Ночью взяли с собой два станковых пулемета, патроны и по пояс в воде переправились через реку. Влезли на высоту, закрепились, оборудовали огневые позиции, замаскировались. Гитлеровцы хотели сбросить их в реку. Немцы вставали, но пулеметчики подавляли их. Стрелки переправлялись через реку. Старший сержант Стаценко — пулеметчик — ранен и обещал тотчас же вернуться обратно в строй. — Бронебойщик красноармеец Армадный подпустил самоходку на тридцать метров и выстрелил в упор. Пушка загорелась. Вторая вышла с фланга и проскочила к пулемету. Армадный подбил ее из-за каменного здания. Старший сержант Абажуров форсировал глубокий канал, за ним — насыпь. Немцы, — за ними эсэсовцы: приказано держаться до последнего. Он бросился в ледяную воду, переплыл канал и пополз вдоль насыпи. Он навалился телом на ствол пулемета. «Вперед за Сталина, за Родину!» Старший лейтенант И. Маркзон — «Вечная слава тебе, наш герой Абажуров! Народ никогда не забудет твой бессмертный подвиг».

9/III.

Разнообразные картины на шоссе от Седлец к Варшаве. Катят чемоданы, велосипедисты, женщины в комбинезонах, как у эскимосов, отороченные мехом фуражки. Пешком, по накатанной дороге катят ящики: салазок мало. Обозы все на колесах. Дети на салазках не катаются. Фуражки и под ними вязанные наушники.

Три пункта обогрева, на которых мы останавливались. Первый — за Смоленском, в лесу, жилье каких-то немецких офицеров; второй в польском домишке, брошенном хозяевами возле Бреста, и третий, наконец, возле советского посольства на берегу Вислы, возле первого края обороны. Красное поле — на нем на казармах белый польский орел. Обедали, кроме того, в двух. Шофер, которому все плохо. У него золотые часы, так он говорит, что крышки тонкие. Разговор о вещах, — что можно провезти на обратном пути. Ушел менять деньги: какие-то дела у него с Москвой.