Всеволод Иванов - Дневники

10/III.

Синие тучи, клочковатые, и среди них, как полынья, неровное жерло. Оно выпускает луч света. Он идет далеко-далеко по крышам домов, по кранам возле построек, и освещает, как прожектор театр. Затем большое жерло замыкается. Остается маленькое, точно поправка к тому сожалению, которое испытали все, когда оно сомкнулось. Но, это уже не то, словно получил сдачи двухгривенным с червонца. Уходит. И опять тучи, низкие, грозные, как шерсть, из которой катают грубые валенки, вонючая, липкая. Несется ворона, — и странно, хоть это и обман, — мне кажется, что она летит в проблесках среди туч, впрочем, таких же неясных, как если б окно замазали серой краской и она кое-где протекла.

Старики: тающий грязный снег на черепе, а на лице овраги-морщины. Солнце будит траву и прогоняет сугробы. Благодари или нет, — смена времен года, — придет!

13/III.

Разговор с генералом: «Самая бессодержательная беседа, которую я когда-либо вел». Типография. Бумага. Сообщение по телефону о фронтах, две тысячи пленных. Планы поставок: не надо кроличьих шкурок. Медь, свинец, олово, во вторую очередь — кожи. Указывает пункт, куда надо сдать. Затем разговор о кинематографии: нет фильмов. Гербы государственные. Типография.

Затем, у зав. АХО — похожего на Александра I, шампанское. Спутал меня с Вишневским. Прошли к нему, он спросил — «Мой ли „Пархоменко“», — и выдал все, даже хотел выдать генеральскую фуражку. Завтра обещали машину.

У репортера — две машины, он требует еще. Печи с вьюшками, очень низкие, кафели — очень нежные. Журналист и матрос, девушка, выскочившая из кровати. Письмо кинооператоров: заставили оборонять город от пленных немцев, которые едут в тыл к нам.

В Познани. Дочку четверо насилуют, послал двух автоматчиков, а они добавили — очень вкусна. Плошка. Варенье и джем вместо чаю.

Кинооператор. Художники украли картину Рембрандта. Башенные часы. Возвращается кинорепортер:

— Кюстрин? Одни развалины. Ходят, что-то ищут. Много трупов. Гнали тысячу овец, но ехал не туда, и не мог захватить. По цитадели еще бьют. Семьсот немцев сопротивляются. Кинооператоры собирают старые фотографии. Журналы. Снимал — кассету и объектив — «братья-славяне» взяли объектив и разбили. Стены и потолок в АХО забрызганы чернилами.

Офицер связи. Парашют. Радист и его смерть. Девушки. Идут через водосточные трубы. Немец с гранатой. Как плыл: доски, автокамеры и документы в велосипедной камере. Один струсил плыть и вернулся обратно по трубам. Слепые евреи в трубах.

25/III.

Прием у маршала Жукова. Три адъютанта. В комнате — вешалка и два кожаных пальто. Карты: ближайших сражений, карта Берлина, Европы. И на столе карты — три — все мельче и мельче. Три телефона: белый, красный и черный. Мебель светлого дуба, желтая кожа: немецкий ковер — мохнатый. Модель танка — 60. Настольной лампы нет. — Большая челюсть, губы, в конце надломленные; говорит несколько замедленно, словно протискивая слова. Иногда говорит, глядя пристально. Белесые брови, редеющие волосы, короткие руки — лицо измазано чернилами.

— Противник серьезный. Он стоит против меня. Он располагает резервами. Гитлер ему дает все. Берлин можно было взять сходу, но фланги тогда б, Померанский, растянулись бы в ниточку. Союзники? Идут хорошо, но можно б лучше. Они ждут, когда мы будем напирать. Самолеты у них есть. Мы попросили отбомбить. Свинемюнде, там противник сосредоточил пятьдесят кораблей. Они послали тысячу бомб в сопровождении трехсот истребителей, но мы нашли только несколько воронок — все упало в море.

Спрашивает у меня:

— Вы из Москвы? Были на других фронтах?

— Нет. Меня специально послали к вам. Ему, видимо, приятно.

— Мне много пишут. Прислал мальчик из Ленинграда письмо: «Поспорил с мамой, мама — за Рокоссовского, а я за вас. Не проиграйте! Не подведите». Я ответил, что не подведу. — И он смеется, показывая боковые верхние зубы. — Мне много пишут. Просят тетрадки, обувь. Я посылаю. Я сам вскрываю все письма. — Он говорит о своей семье. — Давно, два месяца не видел, младшая — учится в пятом, и тоже требует с меня. У нас с нею договор. Две дочери, вторая учится в школе, в девятом классе.

Он ничего не спрашивает, а ждет вопросов. Спросили о Крымской конференции: о фильме, который мы видели сегодня.

Берет белую трубку: «Идите через болото. Лаву. Противник в пункте 1 — батальон, 2 — два батальона. А, вы? Идете на него с половинными силами. А надо послать два полка, усилив их артиллерией. Они бьют на восемнадцать километров». — Затем он объясняет: «Это средний командир. Одними усами не победишь». Он переходит к описанию другого:

— От него все старались избавиться. Есть такие люди, на которых другие, высшие, сваливают все неудачи. Его снимали несколько раз. Я приехал к нему и говорю: «Я буду говорить прямо, как солдат. Что с вами? Почему вас отовсюду снимали?» Он отвечает: — «И сам не понимаю». — Я пробыл у него на КП весь день. Вижу, командует хорошо. Я уехал. Теперь, я его представил на звание генерал-полковника и Героя Советского Союза.

Разговор переходит на охоту. Он — коренастый, такого же роста, как и я, или Славин {451} , но приземистый:

— Весной охота плохая, — говорит он, смеясь. — Утка ученая, ее стреляли уже не раз. Осенью — утки глупы. Я убил восемь кабанов, по два каждый раз. Сделали окорока, закоптили. Отправил в Москву знакомым, пальчики оближешь, — особенно хороши, как закуска. Поляки умеют это делать.

— У союзников в глубину 250 километров все дороги разрушены. Хорошо бы встретиться на западной окраине Берлина. Мы его возьмем. Затем спустимся к Мюнхену.

— Риск — хорош. Но нельзя рисковать без смысла на войне.

Вышли. Голубая тьма. Месяц на ущербе. Разлив. Отсвет на воде. Полузатопленные дамбы. Славин говорил о Халхин-Голе, где маршал начал свою карьеру. Тот хвалит книгу — «Для служебного пользования». Черепичные крыши, разбитые на квадраты стены домов. Мой зелено-серый дом, куда меня не пускают. Нас сопровождал казах, учившийся в Ташкенте, в сельскохозяйственной школе — «А теперь я солдат, работаю не по специальности».

27. [III]. Драмбург.

Ездили на склад кожи. Ружья. Очереди немцев. Идут несколько человек, подталкивая колясочку почти детскую, где наложены их вещи. «Некоторые уже улыбаются». Озеро. Утки. Бьют по ним из штуцера. Движение остановилось. Крюков Владимир Викторович был в бригаде Пархоменко и получил от него перед смертью последние приказания: «Питались от хуторов, обозов не было, что есть на хуторе, то и пища. По хутору ходили люди: и не разберешь — свои это или чужие».

Маршал любит, чтоб у солдат были щи с макаронами, но длинными. Крюков служил у него пять лет командиром полка в дивизии. «В старой армии о солдате заботились больше, чем теперь иные» — «Я пришел по привычке на кухню. Хотя ходить туда бесполезно. Потребовал суп, съел кусок мяса».