Всеволод Иванов - Дневники

Вернулся к Цветаеву. Положение без перемен. Немец упорно сопротивляется, даже переходит в контратаку. — Встреча с Крюковым и полковником Игнатюком. Крюков прячет свою жену во втором эшелоне. Он обижается, что я не еду с ним в рейд. — Генерал-полковник Бабийчук, Роман Павлович, предложил мне отредактировать и написать эпитафии офицерам, которых хотят похоронить на офицерском кладбище. Окровавленное белье, лежащее близ дороги. Солдаты свежуют тушу. Рассказ полковника о кошках, которых он стреляет: «Она ставится на голову. Хвост вот так кверху. Попробуйте когда-нибудь. Это любопытно». Все промолчали, но он не понял неловкости молчания. — Я написал письмо домой, его отвезет Трегуб. — Вчера, за обедом, опять бархатные кресла и диваны, деревянные вешалки, деревянные полы. Хвастался, что «он потерял библиотеку, которую собирал с 16-го года, дом, жену отправил в эвакуацию, и я убью того, кто мне не позволит провезти мое!» А позже он же стал говорить, что вещи надо набить в запасную шину. — Поехали обратно. Вечер прошлый, да и утро удивительно были бессодержательны; я очень торопился в «свою армию». По дороге, на повороте, лопнула ось, и машина Горбатова едва не свалилась под откос.

19/IV.

В подвал дома, сквозь красную ткань занавески, падает солнечный свет. Но читаем мы при электричестве. Стол покрыт бумагой, цветы, небольшая пивная бутылка, вмещающая полтора стакана. Армия готовится к завтрашнему прорыву, сосредоточиваясь на узком фронте. Газеты сообщают, что за 16-ое апреля — союзники взяли 112.000 пленных, а всего за пять дней, как я подсчитал, свыше 400 тысяч, то есть 80 дивизий нормального состава. Не удивительно, что на нашем фронте нельзя установить — какие части дерутся. Из франкфуртской тюрьмы взяты уголовники — и пущены в бой. При занятии местечка, по показаниям пленных, когда наши вытеснили их, они понесли больше потерь от эсэсовцев, убежавших из местечка первыми, чем от нашего огня. Несколько дней назад немцы шли в атаку в красных масках из сетки и темных очках. Девушки, привозящие обед, рассказывают, что немцев моют в бане, бреют и дезинфицируют, — и они очень довольны, — особенно, если они прочли статью Эренбурга.

Сегодня переезжаем в Брисков, на новое местоположение. День ветреный. На Одере барашки. Вдали бухает орудие, а затем со свистом несется снаряд: немцы бьют по переправе. — Танки 8-ой армии, говорят, находятся в тридцати километрах от Берлина. Союзники — меньше, чем в пятидесяти. — «Как только мы прорвем линию Лихтенберг — Хоенвальде, мы пустим Крюкова». А тот боится потерять своих коней и отстал. М[нрзб.] большое скопление немцев-штрафников. — «Вот, вот! И по ним следует ударить». — Разговор идет о возможном налете самолетов. Генерал только один раз сказал своему подчиненному: «А вы сообщаете бойцам, каково положение у союзников?» И, еще раз, в начале наступления, он сказал: «Вы понимаете, какое наступление мы будем вести?» И, все. Может быть, из того особенно острого чувства самосохранения, о котором я говорил выше, командиры преувеличивают опасность и преуменьшают свои силы. Вообще, как и во всяком деле, командир — это человек, улавливающий состояние мысли. Начальник разведки говорит: «Мои лазутчики сообщают»… «Ваши лазутчики, — прервал его генерал, — ни черта они не знают. Мы пушками не можем проложить проход, а они проползают на коленках. Какой вздор! Не верю я им, и вы им не верите. Почему они, если они были там, не привели пленных? А, потому, что залезли на дерево, посмотрели на немцев, и слезли обратно. Трусят они». — Главное: исполнительность, воля. Уличить в трусости, и заставить быть храбрым, и заставить понять приказ командира, что, оказывается, не легко. Заходил инженер, строивший переправу.

Вечером переехали в Брисков. Здание электростанции, какой-то подвал под бетонным мостом, по которому железнодорожный путь. Лестница кверху. По бокам — горит уголь и стены теплые. Одежда гитлеровцев, каски, мундиры, автомобильная станция. Вечером началась канонада. — Ехать было тесно; пыль черная. По одну сторону дороги — дамба, следы окопов; по другую — лес, трупы немцев (очень маленькие), разбитые машины, автобус, который очищают. Затопленное разлитием воды, через взорванную дамбу, пространство. Гати среди проволочных заграждений. Вода наступает. Теперь вода сошла. Будочки и бараки. Дорога изрыта. Подъезжаем к Брискову. На насыпи, перед тем, немцы выкапывают машину, которую сами же, наверно, и засадили. Еще группа пленных с конвоирами, затем — трое молодых мужчин — немцев, едва ли не впервые я их увидел; две молодые женщины и собака. Лица веселые, идут поспешно. Первые результаты статьи Эренбурга. Да и перины в городе не распороты, и шкапов, и бумаг мало выброшено на улицу. — Огромное здание электростанции — 37.000 кв. — вторая в Германии. Турбины и все остальное цело. Обстрел. Оказывается — контратака. Слышны пулеметы.

— Надо отбить. Что же мы из-за них артподготовку будем портить? Надо взять в оборот Шкуратова. Что они? Целый артполк стоит, а они и не знают. Я не позволю говорить немецким орудиям.

Озеро выступило, и рота пробралась сюда, к переднему краю. Франкфурт горит. Видны пожары.

Вечером разговор с Цветаевым: 1) Матвеич и рассуждения о русском народе, изображенном Толстым. Спал в шинели и мокрых валенках, он не знал, кто снял с него сапоги: «Ты чего?» — «А, я подсушить», — и поставил их возле печки. И с той поры он ездит с ним. 2) Встреча с Толстым. Плохая лошаденка. Отец у Цветаева — начальник железнодорожной станции, куда Толстой почти каждый день ездил на почту. Старался он приехать так, чтобы не попасть к поезду — иначе — поезд стоял три минуты — все бегут за автографами. Не успеешь сказать: «Здравствуйте, Лев Николаевич», как он уже снимает шляпу. Перед смертью зашел к начальнику станции, купил билет, прокомпостировал его, подождал час, и уехал, а после того приехали из его семьи.

20/IV.

Утром артподготовка. Горит уголь; видимо, от осколков снарядов что ли; потому что крошечные кучки у рельс и те горят. От пожаров уголь в ямах засыпан песком. Транспортеры. Тополя. Плакучие ивы. Свежая зелень. — Мы смеемся, что сидим в горящей угольной яме. — Двенадцать офицеров поехали на рекогносцировку и попали к немцам. Восемь выбралось, остальные убиты что ли. Их разыскивают. «Чех держит кирпичный завод, надо сконцентрировать всю артиллерию и разбить. Что он за дурак такой? Путь подтянет хоть сто стволов и даст залп. Тут очагами и надо его разбивать. Давайте». Идут дивизии неравномерно, одна вперед, другая топчется, — приходится толкать.

Превосходный шкаф светлого дуба с ореховой отделкой, диваны; девица, на животе у которой сидит амур с цветочком, и вторая девица, фотография, похожая на его знакомую. — Артподготовка, похоже на то, что едешь в железном вагоне, подпрыгиваешь, и трясет тебя неимоверно. — Вокруг насыпь, холмы с домами, полем и деревьями; едут всадники. И все останавливаются и смотрят на запад. На насыпях тоже стоят люди. На мосту, под которым угольные ямы, и идет вонючий дым из-под темно-желтого песка, стоят часовые.