Всеволод Иванов - Дневники

Беседа с дамой, читающей доклад о Качалове в ВТО. «Блокада». Душа у меня была тогда весьма смущена, я пил, гулял и был чрезвычайно недоволен собой. От «Блокады» я ждал многого — и ничего не получил. Бальзак говорит: «…он рассчитывал получить большие барыши на хлопчатой бумаге, так как верил в талант Наполеона, не зная того, что талант так же часто оказывается выше, как и ниже свершающихся событий». Я правильно улавливал события — намерения кого-то произвести правый поворот в политике — отсюда и получился замысел «Блокады». Но я не смог точно выразить события, сделать намек более ярким, возглас заканчивающий пьесу: «Гражданские войны окончились!» — прозвучал не убедительно. Дело в том, чтоб если б не изумительный гений Сталина, разгромившего оппозицию, опасность существования которой мы плохо понимали, — гражданские войны начались бы снова. Когда я буду переделывать «Блокаду» для полного собрания Сочинений, а такое время, надо думать, когда-нибудь да придет, я переделаю ее именно в этом направлении. Кронштадтские мятежники боролись против Ленина — Сталина, и это надо подчеркнуть с особенной страстностью.

В 1930 году в Таджикистане имелось всего две электростанции (в Сталинабаде и Ленинабаде). Сейчас насчитывается 77 электростанций. Лампочки Ильича зажглись в далеких горных кишлаках. Строится крупнейшая в республике Нижне-Варзобская гидростанция, которая должна вступить в строй в 1947 году.

В республике издаются 73 газеты разовым тиражом в 240 тысяч экземпляров и 4 журнала.

42.272 тыс. экземпляров книг и брошюр выпустило Таджикское государственное издательство за годы советской власти. На таджикском языке изданы произведения Ленина, Сталина, Пушкина, Гоголя, Льва Толстого, Шекспира, Шолохова [14].

375 клубов, 854 красные чайханы, 4 музея, 425 красных уголков, 11 парков культуры и отдыха работают в республике. 736 библиотек имеют около двух миллионов книг. «Правда» — сегодня.

дороги известны и указаны… хочет, хотя бы небольшой, но

Суббота, 28 декабря 1946.

М. Г.!

И вот Человек всем сердцем признает новый Закон! Естественно, что Закон растет, делается все неумолимей, мощней, от напряжения отпотевая кругом, как бутылка, принесенная с холода. В итоге — нечто фаталистическое, приговор — краткий, точный, исполнение — положительное и быстрое. Закон отступает только перед сумасшедшими и сильно больными, сумасшедших даже почитает. (Сам видел в детстве — «дувана» возле Павлодара, и много юродивых в сибирских деревнях, один ходил без шапки по сибирскому морозу и без сапог! Не оттого ли, стремясь быть здоровым, так люблю сапоги: были б деньги, имел их сотню?) Итак, — Закон и никакой распутицы, все А как быть с Человечком, который лежащей за дорогою Закона свободы? И, вот, чем строже Закон, чем он неумолимей и точней, тем больше человек начинает мечтать о свободишке, даже не отдавая отчета, что она из себя представляет. И толпами уходит к больным, сумасшедшим, болезненным, тощим. Напрасно тупые историки искусства пишут, что тощие, длинноногие и с таким ласково-лаковым лицом, точно оно покрыто обливой, муравой, как муравленная посуда, напряженные, — есть только идея Средневековья. Нет! Это действительно те самые люди, которые тогда жили и уходили к сумасшедшим, потрясали веригами и, чтоб только освободиться от Закона, шли на освобождение этого дурацкого и, конечно, им совершенно не нужного Иерусалима, обличали Восток и организовывали Крестовые походы. В наше Средневековье был некий раскольничий толк или секта, которая называлась «подрешетниками». Мужики собирались поздно ночью, пели «стихиры», стремились к Христу, а под конец своей странной литургии, которую они сами и сочинили, — причащались изюмом, что выносила в решете девка из подполья. Мне представляется эта бледная Дева в белоснежном холщовом платье с длинными косами. Она вылазит по лестнице, которую для того, днем, мать ее вымыла и выскоблила ножом до цвета масла, горит яркая, отлично просушенная лучина. Дева потупила глаза, и сердце у нее бьется, как у молодой актрисы, которая впервые выходит на сцену Художественного театра. И с каким благоговением мужики едят изюм!.. Бога подрядили, и он доставит теперь прямо в рай?!..

Наши молодые студенты, их мамаша страшно суетятся, готовясь к Новому году. Чем больше хлопот, тем скучнее гости. Боюсь, что Новый, — 1947,— будет весьма неуютным, скучным и холодным годом.

Весь день лежал я в постели, читал книги по средневековой философии и культуре — для «Эдесской святыни» {458} , куда надо кое-что вписать. Приходил С. А. Родзинский, помогающий мне в стряпне сценария «Город в пустыне» {459} . Он сказал, что два режиссера, посланные в Алма-Ату на работу, просмотрев проспект сценария, признали, что в сценарии мало высококвалифицированных, ученых казахов. Я и сам это давно чувствую, но мне не хотелось отступать от правды — дело в том, что ученых казахов на заводе еще совсем мало, а русских очень много — на балхашском кладбище, говорили мне, уже 26.000 могилок. Не так-то легко выращивать на камне деревья и разводить виноград и цветы.

Воскресенье 1946 — 29 декабря.

Я шел, задумавшись, по переулку, выходящему на ул. Горького. Маленькая, скромно одетая женщина поравнялась со мной и сказала, заглядывая мне в лицо:

— Да? Что на рынках де-е-лается. Не пробьешься!

Видимо, она полагала, что я думаю о том же, о чем думает озабоченно она. И, до некоторой степени, она права: я думал о книжном рынке:

Сегодняшняя литературная политика сразу отбросила прочь почти всю западную литературу — и прошлую, и настоящую. Мы должны обходиться К. Симоновым, А. Фадеевым и тому подобное? Возможно, что для сегодняшнего дня, когда люди много работают, страшно заняты — едой, квартирой, ж.-д. билетами и прочим, — большего и некогда читать, и, может быть, самый пустяшный роман, рассказывающий об элементарных удобствах и выпущенный с западного языка, прозвучит как страшная агитация… ну, а завтра? Года через два все эти неудобства и неурядицы должны пройти, миновать. Тогда, неизбежно, литература должна или расшириться, или же совсем скиснуть? А пока на книжном рынке — «не пробьешься к печатному станку».

Размышления мои не от злобы, а от горести. Конечно, Фадееву выгодно показать свою «бдительность» и изобразить меня чуть ли не черной сотней, но, дай бог, им думать с такой любовью и мукой о моей стране, и о моей литературе, как думаю я.

И мне ужасно хочется самой разнообразной литературы! И я, по-прежнему, считаю одним из самых больших ее несчастий — чудовищно-глупый институт редакторов, людей, зачастую очень хороших, но совершенно неграмотных, испуганных, вздорных. Не лучше и пишущие о книгах.

Мы попробовали написать в Союз — разрешите нам небольшой Кооператив. Фадеев посмотрел и сказал: «Не выйдет». И не вышло. Издательского кооператива {460} нет, и будет, наверное, не скоро.