Всеволод Иванов - Дневники

Запись прерываю. Собирают завтрак. Сообщение о контратаке немцев: к ним придан из Берлина полк в составе трех батальонов и сорок танков. Добровольский уже продвинулся на три километра. Позади нас — залпы орудий, снаряды со свистом летят над трубами. Шесть труб, две по бокам, и четыре в середине, пробиты частью снарядами, а частью сами немцы пробили их, чтобы усадить наблюдателей. — Приехал Крюков. Он все еще колеблется входить. Минеры нашли в колодце десять мин возле наших дверей. — Возле Гибсон немцы выкинули белый и красный флаги.

Они за рекой. Разведчики едут через реку узнать — что там такое? Немцы и их танки идут наперерез танкам 8-ой армии, как сообщает разведка авиации. Приехали кинематографисты снимать электростанцию и первым долгом сказали члену Военного Совета: «Мы приехали снимать вас», он сказал: «Мы еще не повешены».

Тут мои записки прерываются. Я узнал, что наши близко от Берлина и поехал в Ландсберг, где находился штаб Жукова. Сейчас, пиша роман «При взятии Берлина» {453} , я перечел эти записки. Как жаль, что не было времени вести их более полно, — впрочем, разве запишешь всю жизнь? Получилась бы нелепость; здесь за жизнью не угонится и не запишет ее никакой художник, потому что сочетать наблюдения и запись очень трудно. Цветаева я увидел уже затем на Эльбе, получающим американский крест «Легиона доблести». Играл оркестр, и он держался как король на сцене, а пожалуй, и лучше короля. Еще раз, затем, я его видел, — когда писал роман, — в Центральном Военном госпитале в Москве. Он поправился, курил американские сигареты, подарил мне коробочку, мы вспоминали прошлое. Собирался заехать к нему в Архангельское, где он отдыхает, но помешал роман, безденежье, отсутствие автомобиля, и вообще апатия, которая всегда охватывает меня, когда я попадаю в Москву. Где-то мы теперь встретимся?

3 августа 1945 года.

Переделкино.

Вагон — 19/1—46.

Дорога в Кисловодск, — сквозь станции видны селения. Донбасс необыкновенно многолюден. Едут на поездах гроздьями: торчат, как сахарные головы, холмы породы, чуть запорошенные снегом, но снегу, вообще, мало и всюду выпячивает лед. Офицеры стоят, упрашивают пустить в международный вагон и не отходят даже тогда, когда кондуктор говорит, что в вагон пускают по правительственной броне. А внутри вагона тепло, но свету мало — на весь тяжелый состав «одна динамка, а раньше было две, да и наш вагон имел динамку, а теперь ее передали на берлинские поезда». Из-за тусклого света. — «Теперь еще хорошо, — продолжает проводник, — а то на длинных, долгих остановках, минут в двадцать, возьмет да и выключит рубильник, вот и сидим в темноте, бережет аккумулятор». — Исцарапанные стены кажутся темно-малиновыми, запачканная зеленовато-серая обивка — темно-зеленой, а массивные медные ручки у дверей, лампы, прутья, и особенно трогательный подсвечник — приятными и близкими.

20/1.

Возле разрушенных станций — водокачки на просмоленных столбах, по которым ступени — дощечки, бак и труба вниз обита камышом. Служебные помещения находятся или в вагонах, или в глиняных постройках. Снегу много, больше чем в Донбассе.

Кусты в поле, сидят грачи, по снегу идут сани: в них четверка лошадей, на передней — форейтором, — мальчишка, в санях четыре бабы, укутанные и похожие на тюки, три идут прямо по снегу, передняя, видимо, молодая, сильная, смотрит на поезд и хохочет, а поезд идет медленно, словно по колено в снегу. За бабами в снегу степь, кое-где стога, какая-то деревня и торчит в снегу прошлогодняя трава. На станциях продают мандарины и яблоки, словно до Москвы их довезти нельзя и поезда выбрасывают по дороге. Впрочем, цены такие же, как и в Москве.

Когда я сказал — «дорого», продавец ответил: «А он, мандарин, в Сочи только три рубля!».

ОБРАЗ

СОВРЕМЕННОГО ГЕРОЯ

В ДРАМАТУРГИИ И НА СЦЕНЕ

В деятельности Всероссийского театрального общества значительное место сейчас занимает изучение истории советского театра. В плане этой работы и происходила недавно научно-творческая конференция, посвященная образу положительного героя в драматургии и театре.

Кабинет актера и режиссера ВТО устраивает заседания, посвященные проблемам истории искусства советского актера и образу героя-современника. Были заслушаны доклады о героях пьесы «Шторм» и о созданном народным артистом СССР В. Качаловым образе Вершинина в «Бронепоезде».

27 декабря состоится второй вечер на тему «Образ героя-современника» в спектаклях «Виринея» (Виринея — Е. Алексеева, Павел — Б. Щукин), «Бронепоезд» (Пеклеванов — Н. Хмелев), «Барсуки» (Антон — Б. Щукин) и «Блокада» (Железный комиссар — В. Качалов).

Этой же теме были посвящены два вечера в Доме актера. В исполнении артистов Малого театра, МХАТ СССР им. Горького, театров им. Вахтангова и Ленинского комсомола были показаны сцены из спектаклей «Любовь Яровая», «Человек с ружьем», «Кремлевские куранты», «Слава», «Платон Кречет», «Бронепоезд», «Виринея», «Парень из нашего города».

27 декабря 1946 г.

Москва.

М. Г. {454} !

Вчера вечером был М. Бажан. Взял пьесу «Главный инженер» {455} для чтения и, смеясь, сказал, узнав, что я в течение полутора месяцев не могу добиться какого-либо мнения от Комитета по делам искусств:

— Вы что же мне нелегальную литературу предлагаете.

Тамара начала говорить о косности и плохом отношении ко мне. Бажан говорил, — как и все, — что надо «проталкивать». И, — как все, — он не понимает: как это я не умею «проталкивать». «Ходить», «дожидаться приема» и так далее. Я, к сожалению, не мог подыскать убедительных слов, — да их и, действительно, нету, — что я «не могу». Вчера пришел, например, в Союз писателей. Помещение выскоблено, начищено, двери обиты клеенкой, а такое впечатление, что сердца у всех здесь обиты клеенкой, хотя знаю, что это не так и есть хорошие люди, но — канцелярия есть канцелярия. Особенно Бажана возмутило, что я не протестую — «Бронепоезд» к представлению запрещен, и в течение двух месяцев Комитет по делам искусств не дает разрешения на пьесу, которую я опять переделал и выправил…

— Вам надо смыть с себя это грязное пятно… — говорил он, сняв очки, отчего глаза его казались усталыми.

И приглашал в гости на Украину.

Сегодня получил телеграмму из Петропавловска, где 30 лет назад в газете «Приишимье» я напечатал свой первый рассказ {456} , и печатался там часто. Там же, впервые, в 1914 году, я выступил «факиром» {457} . Впрочем, «колол» ли я себя, на самом деле, — не помню, но что-то делал… я так много написал, что и на самом деле кажется, будто колол. Здесь я познакомился, заочно, с редактором, которого я так и не видал, но который мне писал очень любезные письма, и я был счастлив, что состою (в Кургане) — «собственным корреспондентом» газеты «Приишимье». Я писал, и притом совершенно бесплатно, заметки, корреспонденции, статьи из Кургана. Кое-какие рассказики тех дней сохранились. Я их просмотрел этой зимой, — для двадцатилетнего молодого человека, который почти нигде не учился, это не так глупо.