Гиора Ромм - Одиночество. Падение, плен и возвращение израильского летчика

После нескольких дней интенсивных допросов как-то ночью дверь не открылась, как обычно, и продолжения не последовало. Прошло два дня, ничего не происходило. Я отслеживал время с помощью гипса на животе. Каждый день я делал на нем маленькую бороздку, а каждую субботу проводил диагональную линию, чтобы отделить один период от другого. Я знал, какой сегодня день недели. Я знал дату по григорианскому календарю и понятия не имел, какой это день по еврейскому календарю. Я знал, что пропустил все еврейские осенние праздники, впервые в жизни совершенно их не ощутив. Впрочем, будучи здесь, я все равно не собирался что-либо делать, чтобы отметить Рош га-Шана, Йом Кипур или Суккот.

Сегодня был сорок пятый день плена, и отсутствие видимой связи между израильскими силами и тем, что происходит со мной здесь, в тюрьме Абассия, с каждым днем подтачивало мои силы все больше и больше. Сами и Осман хорошо обо мне заботились. Чтобы облегчить наше общение, я выучил несколько арабских слов: kursi — «стул», sirir — «матрас», el quza el tartor — «утка для малой нужды», названия других предметов, находившихся в комнате. В течение дня почти ничего не происходило, и большую часть времени я занимался придумыванием различных сценариев того, что будет, причем каждый из них оказывался хуже прежних.

Ночью сорок восьмого дня дверь, ведущая на улицу, широко распахнулась. Около нее был припаркован микроавтобус. В комнату вошли четверо солдат с каталкой, завязали мне глаза и уложили на пол микроавтобуса. Двери машины захлопнулись, четверо солдат уселись справа и слева от меня, и машина тронулась.

Я научился смотреть сквозь повязку на глазах, и поскольку мы ехали на запад, в сторону Каира, в правом окне я видел старинную цитадель [36] Каирская цитадель, или Крепость Саладина — крепость в Каире, одна из достопримечательностей столицы Египта. Построена предположительно в 1176-1183 гг. , возвышающуюся у восточного въезда в город и подсвеченную прожекторами от основания до вершины башен. Это напоминало мне здания, которые можно увидеть в тель-авивском районе Флорентин [37] В шестидесятые годы — район тель-авивских трущоб. . Казалось, эти башни вот-вот развалятся от старости. Впрочем, я понимал, что не следует судить об огромной столице по одному мимолетному впечатлению.

Впрочем, без унизительной повязки на глазах было, безусловно, гораздо лучше. Я широко раскрыл глаза, когда меня вынесли из микроавтобуса и уложили на каталку, поджидавшую меня на улице посреди заасфальтированной площади. Я сразу же узнал главный вход больницы Аль-Маади — моей больницы! Моя! Здесь меня оперировали. Здесь я частично пришел в себя. Здесь я познакомился с Надией, Айшей, доктором Абсалемом, не сказавшим мне ни слова, с другими медсестрами, с охранником Али, чистившим мне на завтрак апельсины, наконец, с больничным парикмахером.

Я как будто вернулся домой. Каталка оказалась внутри, и я с любопытством смотрел, что происходит в лобби с зелеными колоннами. Никто не обратил особого внимания на нас. Я искал знакомые лица, но это было, очевидно, бессмысленной затеей. Непонятно с чего я решил, что меня отвезут в ту же палату, где я провел две недели, прежде чем меня отправили в тюрьму, как будто эта большая больничная палата специально дожидалась продолжения истории капитана Гиоры Ромма.

Разумеется, меня положили в совершенно другую палату. Это была приятная комната с единственной ожидавшей меня кроватью, длинными шторами на правой стене и, разумеется, двумя охранниками. Один из них был пожилым мужчиной с аккуратно постриженными и расчесанными усами. Другой был парнем крестьянского типа, которого я счел студентом колледжа, нуждающегося в подработке. Никто не объяснил, зачем меня привезли сюда. Я предположил, что это какая-то медицинская проверка и что, может быть, с моей левой руки наконец снимут гипс.

Две медсестры зашли в палату. Надии среди них не было, более того, ни одну из них я прежде не видел. Я начал понимать, что мое инстинктивное желание определенного постоянства останется неосуществленным. Я находился в другом больничном крыле, в другом отделении, окруженный другим медперсоналом. Медсестры принесли тазы с теплой водой и полотенца и принялись мыть и очищать меня от грязи. Через полчаса я был чист, как новорожденный младенец, без всяких следов грязи, накопившейся под наблюдением Османа и Сами. Одна из сестер подала мне больничный завтрак. Трапеза, съеденная, когда ты чист и лежишь на чистых простынях, в комнате, не похожей на тюремную камеру, подарила ощущение спокойствия. Это было совершенно противоположное чувство тому, в котором я пребывал в последние дни.

Пока я ел, я пристально осмотрел свое тело. Легко было заметить, что я сильно потерял в весе: между гипсом и животом образовался значительный зазор. То же самое произошло с бедрами, и было очевидно, что мои мышцы атрофировались. Более того, марлевая повязка между гипсом и кожей стала неплотной, и я чувствовал, что могу двигаться внутри гипса, который, похоже, начинал существовать отдельно от меня. Я поделился этими мыслями с медсестрами, и они «набили меня заново», заполнив образовавшийся зазор ватой, так что она едва не полезла наружу. Я чувствовал, что меня подвергают плановому техосмотру, подобно «Миражу» после ста часов полетов, но совершенно не понимал зачем. Никто ничего мне не говорил. Наступила ночь, и я растянулся на постели, довольный переменой к лучшему. Все остальное в этот момент не имело значения. Я заснул.

Следующее утро началось довольно рано. Снова медсестры, которых я тоже не знал, снова больничный завтрак, а сразу после завтрака — тюремный парикмахер. Это был тот же мужчина, который брил меня, когда я первый раз лежал в больнице, и я почувствовал, что его возвращение создает ощущение стабильности. Он приступил к работе, а затем указал на мои усы, состроив при этом гримасу, выражавшую явное неодобрение. Я сказал ему сбрить усы, и он с радостью согласился.

Как только парикмахер ушел, вошел Саид, на этот раз в своей улыбчивой ипостаси. Он попытался завести светскую беседу о том о сем, но я прервал его:

— Саид, что все это значит?

— Скоро ты встретишься с представителем Красного Креста. Как видишь, мы скрупулезно выполняем соглашение, заключенное между нами.

Я предположил, что пребывание в одиночке и все, что с этим связано, было, видимо, частью какого-то секретного приложения к нашему договору. Однако к этому времени я успел выучить, какие мысли можно, а какие нельзя озвучивать. Так что эту мысль я оставил при себе.

Саид ушел. Через десять минут дверь отворилась и в комнату вошли человек десять, все в зеленых больничных халатах поверх одежды. Вычислить среди них представителя Красного Креста было нетрудно: от всех остальных он отличался европейской одеждой, заметной даже из-под халата, стройным телосложением и светлыми волосами. Его звали месье Буазар. Позже я узнал, что, как и большинство функционеров Красного Креста, он швейцарец. Все остальные были разведчиками или работниками СМИ — газетными репортерами, фотографами, телеоператорами и сотрудниками радио с записывающей аппаратурой.