Гиора Ромм - Одиночество. Падение, плен и возвращение израильского летчика

На листке бумаги я нарисовал шахматную доску. Я смутно помнил рассказ Стефана Цвейга «Шахматная новелла» об узнике, который много месяцев находился в полной изоляции и, чтобы не сойти с ума, играл в воображаемые шахматы. Однако я не мог понять, как мне играть в шахматы с самим собой, не говоря уже о том, откуда мне взять фигуры, а главное, как играть, не привлекая внимания Османа.

Я решил, что шахматы станут шашками. Сделать шашки оказалось нетрудно. Каждое утро я отламывал кусочек питы и, разминая его между пальцами, делал из него шашку. Для черных я придумал другое решение. Собрал остатки джема, остававшегося после завтрака, и размазал его по загипсованному животу. Ни одна муха в комнате не могла устоять перед таким искушением; своим резиновым тапком я убил восемь мух и таким образом «изготовил» восемь черных шашек. Нарисованную на бумаге доску я хранил в свернутом виде под гипсом на левой руке и вынимал ее из тайника, только когда в комнате не было ни Османа, ни Сами. После этого я сооружал небольшой шатер, поставив справа или слева подушку, служившую подпоркой укрывавшей меня простыни, разворачивал и разглаживал доску на загипсованном животе, расставлял белые кусочки питы и мертвых черных мух и начинал играть в шашки, придумывая разные хитроумные комбинации.

Вечером второго дня я стал читать «Винни-Пуха», книгу, которую почему-то не прочел в детстве. Первое время меня немного раздражало, что это детское чтение, я даже предположил, что египтяне специально выбрали эту книгу, чтобы меня позлить. Однако по мере того как я продвигался дальше, я привязался к Пуху и его друзьям так сильно, что не передать словами. Мудрость, лившаяся с каждой страницы, доставляла мне безмерное наслаждение. Однако вместо того чтобы просто наслаждаться книгой, я злился на себя, сожалея о том, что не прочел ее, когда был моложе. Пух и его друзья внушили мне оптимизм, что в конечном итоге во всем отыщется что-нибудь хорошее и чистое.

Я начал курить.

Много дней назад, еще до встречи с Красным Крестом, мои охранники заметили, что я все время спрашиваю, сколько времени. Тогда они стали переводить свои часы вперед или назад, надевать их, повернув циферблатом к телу, и то и дело приносили мне еду в странное время — словом, делали все, чтобы я утратил чувство времени. Поэтому я решил использовать сигареты вместо часов. Я сообщил Сами и Осману, что собираюсь начать курить, но чтобы избежать зависимости, ограничусь одной сигаретой раз в четыре часа. При этом они будут ответственны за то, чтобы я строго придерживался курительного графика.

У меня было время, чтобы съесть часть присланных мне сладостей и перечитать обе книги. Допросов больше не было, и я надеялся, что они остались в прошлом. Каждый день я надеялся, что он принесет новую встречу с представителем Красного Креста. Дни и ночи я проводил в продолжительных беседах с обоими охранниками, которые постепенно рассказывали о своей личной жизни. Сами в этот раз охотнее заводил разговор на личные темы. В частности, он решил поговорить о том, какой он заядлый курильщик, и мы провели много времени за разговорами о том, как можно уменьшить эту зависимость. В какой-то момент я, как офицер, приказал ему каждые четыре часа выкуривать со мной по одной сигарете, а также разрешил ему выкурить сигарету через два часа.

Осман настойчиво рассказывал мне о фильмах, которые видел. Он усаживался прямо напротив меня и рассказывал на смеси арабского и ломаного английского, дополняя недостающее наглядным показом. Эх, что бы я ни отдал, чтобы позвать Османа развлечь нас во время ежегодной вечеринки офицеров израильских ВВС!

Через месяц Саид принес мне еще одну посылку. В ней тоже оказались две книги: сиквел Винни-Пуха «Дом в медвежьем углу» и пьеса Ибсена «Пер Гюнт». Обе книги были на английском и, как я узнал, вернувшись в Израиль, их выбрал для меня мой друг Илан Куц. По моей просьбе мне так же вернули молитвенник, и я начал читать все ежедневные молитвы, обязательные для каждого благочестивого еврея, начиная с утренних благословений и заканчивая Шма перед сном. Со временем я обнаружил, что выучил наизусть Амиду и Благословение после трапезы, которое я каждый раз произносил после еды, даже когда еврейский закон этого не требовал. Однако хотя прямо сейчас мне ничего не угрожало, я не мог перестать думать о следующей встрече с Красным Крестом, которой все не было и не было, и о Саиде, который почему-то не появлялся.

Все, что я мог, это попробовать сконструировать картину мира на основе доносящихся звуков: песни Умм Кульсум, по-прежнему лившиеся из тюремных репродукторов, далекие поезда, грохот, который, как я полагал, был от грузовиков, приезжающих каждое утро и паркующихся на стоянке, по другую сторону стены, призывы муэдзина по пять раз в день и т. д. Больше всего я любил слушать, как надзиратели делают зарядку. Каждый раз я слышал, как тренер кричит: « Wahad, tnein, tlata » («Раз, два, три»), на что охранники хором отвечали: « Wahad ». Затем тренер считал снова, и хор отвечал: « Tnein ». Еще один отсчет — и солдатский хор отвечает: « Tlata ». Я с легкостью мог представить, как Сами и Осман делают такие же упражнения, как и мы во время зарядки. Осман приходил в палату сразу же после этого, падал в кресло и, обливаясь потом, смотрел на меня с чуть издевательской улыбкой. Казалось, он как-то чувствовал, что я, будучи прикованным к постели, насмехаюсь над его видом простого солдата после исполнения базовых упражнений, которые делают все дисциплинированные солдаты во всем мире.

Как-то во второй половине дня Осман возился с настройкой радиоприемника, стоявшего рядом с диваном для охранников около моей комнаты. Он задерживался на несколько секунд на каждой частоте, где было хорошо и отчетливо слышно, а затем переходил к следующей. И вдруг, когда он задержался на одной из частот, прежде чем он вновь повернул ручку настройки, я услышал диктора, громко и отчетливо говорившего на иврите: «А теперь со стадиона в Кирьят-Хаиме мы вновь возвращаемся в нашу студию в Иерусалиме…»

Это был удар не меньшей силы, чем у ракеты, подбившей мой самолет. Очень мало вещей заставляли меня почувствовать всю мучительность и невыносимость пребывания в плену сильнее, чем этот мимолетный эпизод. Внезапно я осознал, что население моей страны делится на два лагеря. К первому принадлежат все граждане, живущие нормальной повседневной жизнью. Ко второму лагерю принадлежу я, печально лежащий здесь в полной изоляции. Там, в Израиле, по-прежнему играют в футбол, люди ходят в магазины, друзья встречаются, по пятницам устраивают вечеринки — и никто знать не знает обо мне и о том, что со мной происходит.