Гиора Ромм - Одиночество. Падение, плен и возвращение израильского летчика

Тем временем я по-прежнему не имел ни малейшего представления, что произошло. Было понятно, что я снова вернулся к пугающей рутине пребывания в двойной тюрьме: гипсовых оковах и одиночной камере.

Начался священный для мусульман месяц Рамадан [40] В течение месяца Рамадан мусульмане постятся с рассвета до наступления темноты. , поэтому мелодия призывов муэдзинов стала другой. В дни поста ее переливы звучали более музыкально. А когда раздавался последний призыв, я начинал думать о Буазаре, о моих книгах, о сладостях и сигаретах, оставшихся на маленьком столике, и… засыпал.

Следующим утром ничего не произошло. Я вернулся к привычному существованию: aysh we-gebna с графином воды; лежать, ничего не делая, слушая отрывки из Корана и призывы муэдзина; «Дом в медвежьем углу» под гипсом. Я неустанно проклинал свою гордыню, из-за которой я мог подумать, что смогу перехитрить своих тюремщиков или хотя бы гордо заявить кому-либо из египтян об этом маленьком подвиге. Поскольку в тишине одиночной камеры думать больше было не о чем, это происшествие приобрело привычные черты «проблемы», то есть раздулось до таких гигантских размеров, что стало вызывать панический страх.

Смогу ли я сделать так, чтобы за время моего пребывания здесь книгу не обнаружили? И если ее найдут, что еще со мной могут сделать? Есть ли здесь какой-нибудь карцер, хуже этой камеры, куда помещают заключенных, заслуживших дополнительное наказание? Или они ограничатся тем, что продержат меня здесь в два-три раза дольше, чем планировали? К этому моменту книга переставала быть главной проблемой. Главной проблемой становилось совладать с паническими атаками с соматическими симптомами — учащенным дыханием, обильным потовыделением, отчаянным осмотром всей камеры в пустой надежде отыскать какую-нибудь нишу, где можно будет спрятать опасный груз.

В середине дня дверь отворилась и вошел Азиз. Он решил не идти к противоположной от меня стене, но встал прямо над моей головой, чтобы я смотрел на него исключительно снизу вверх. Он был одет по-зимнему, в причудливом клетчатом пиджаке и при галстуке; из его рта торчала тоненькая сигарета «Типарилло», которые обычно продают вместе с белым пластиковым мундштуком. Я любил курить эти тонкие сигареты и был уверен, что их мне послала Мирьям. Он стоял и смотрел на меня, всем своим видом подчеркивая колоссальную разницу между моим и его статусом, как будто это нуждалось в дополнительных доказательствах.

Между нами состоялся короткий разговор, в ходе которого я повторил свое требование о встрече с Красным Крестом. Внешне это требование было высказано очень решительно, хотя в душе я чувствовал, что мое тело превращается в студень, что оно утрачивает форму из-за ужасных условий, в которых я нахожусь. Азиз выпустил еще несколько колец дыма и вышел, не сказав ни слова. Прошло еще несколько часов. Больше никто не приходил. Я съел еще одну порцию питы с соленым сыром, день подходил к концу, и я начал думать, не пора ли спать.

Но тут дверь отворилась, и в камеру вошел гигант, которого я никогда не видел среди тюремного персонала. У него была очень темная кожа. Я подумал, что по происхождению он суданец и был кем-то из тюремных сотрудников среднего звена, возможно, одним из тех, кому любопытно взглянуть на пленного сиониста. Но нет. Он встал напротив меня и заговорил — угрожающим тоном и на таких децибелах, что ничего громче, кажется, я никогда не слышал.

— Почему ты не хочешь говорить? Кто ты такой, чтобы не отвечать, когда мы спрашиваем?

К этому времени я достаточно знал арабский, чтобы понимать, что он кричит, хотя я все равно ничего не понимал, что этому мужику от меня надо. Кто он вообще, черт побери? Почему он лезет в дела, которые касаются меня и Азиза или, в крайнем случае, меня и Саида?

Я согласен говорить с мистером Азизом, сказал я ему. Он продолжал на меня орать, говоря все быстрее и быстрее, все громче и громче, поэтому я едва мог его понять. Продолжая изрыгать потоки слов, он склонился ко мне. Физическая близость этого человека меня нервировала, и я остановил его:

— A-bliz, a-bliz («Пожалуйста, пожалуйста»). Я буду говорить с мистером Азизом.

Однако гигант продолжал говорить без умолку, все больше возвышая голос. Вдруг, без всякого предупреждения, открытой ладонью он залепил мне мощную пощечину по левой щеке, к чему я был совершенно не готов. Удар оказался чудовищным. Совершенно парализованный, я с ужасом глядел на его руки. Они были размером с ракетки для пинг-понга. Продолжая орать, он поднял руки, намереваясь на этот раз ударить меня по правой щеке. Моя правая рука, единственная конечность, которой я мог двигать, поднялась, чтобы защитить мою руку.

— Khudh yadak ! — сказал великан-суданец.

Я понял, что он требует, чтобы я убрал руку прежде, чем он вынужден будет сделать это сам. Я опустил правую руку, взяв ею левую, — и сразу же последовал новый удар, на этот раз тыльной стороной ладони. Голову отбросило влево, щека горела. Суданец продолжал говорить. Его слова звучали все более агрессивно. Он поднял руку, чтобы ударить по левой щеке. Моя правая рука поднялась на ее защиту.

— Khudh yadak ! — повторил он свой прежний приказ.

Я снова ухватил левую руку, и снова последовал удар. Я смотрел на него, не веря своим глазам. Кто ты такой, чтобы врываться сюда и бить меня? Он продолжал избивать меня, я же смотрел ему прямо в глаза. Не потому, что я такой герой, но потому, что я лежал на спине, а он возвышался надо мной, угрожающе уставившись мне прямо в лицо.

Так я лежал в египетской тюрьме, и гигантский суданец, на которого в обычной жизни я не взглянул бы дважды, напряженно трудился над моим лицом. Ни на секунду не прекращая орать, он избивал меня ритмично и методично: каждый удар сильнее прежнего, каждый раз по другой щеке, каждые тридцать секунд — новая пощечина.

Я смотрел в потолок и повторял про себя после каждого удара: « Я еще жив, я еще жив, я еще жив ». Моя голова, казалось, вот-вот расколется (ощущение, противоположное тому, что происходит с черепом младенца, чьи кости постепенно сливаются в единое целое). Удары сыпались то справа, то слева, и хотя я твердил себе, что все еще жив, я беспокоился, не нанесет ли он мне необратимых увечий.

Удары же все продолжались и продолжались. По моим оценкам, избиение продолжалось около двадцати минут. Наконец гигантский суданец выпрямился; его лоб и щеки покрылись потом. Однако страшнее всего была ненависть, с которой он на меня смотрел. С первого дня моего пребывания в Египте так не смотрел на меня никто, даже Осман во время приступов гнева. На губах у суданца выступила настоящая пена; пальцем он провел себе по горлу.