Гиора Ромм - Одиночество. Падение, плен и возвращение израильского летчика

— Nigna nitbihak .

Не нужно быть знатоком арабского, чтобы понять смысл этих слов. Мы тебя зарежем . Он повторял это снова и снова. Жест «пальцем по горлу» с каждым разом становился все более решительным и демонстративным. Когда же он наконец закончит?

Под конец он наставил на меня палец, пролаял: «Говори!», вышел из камеры и захлопнул за собой дверь.

Голова адски болела. Я чувствовал унижение, смешанное с удовлетворением. Унижение, что этот чертов суданец мог просто войти и меня избить, когда я был совершенно беззащитен. Удовлетворение — поскольку с его ухода прошло уже пять минут и что мой опыт военнопленного обогатился чем-то новым, что я выдержал — и пережил. « Я еще жив! » Физически, казалось мне, я более-менее в порядке. Правда, у меня резко подскочила температура; кровь неслась по жилам, как бешеная. В голове пульсировала боль. Я ощупал свой череп — кажется, переломов нет, просто очень больно. Я молча лежал в своей камере. Пульсирующая боль в голове, шок от пережитого унижения, жар во всем теле, наконец, «Дом в медвежьем углу» под гипсом — все это несколько часов не давало мне уснуть. Я услышал, что в двери открылась кормушка, и вообразил, что это Сами хочет посмотреть, как у меня дела. Обычно я поворачивал голову влево, чтобы увидеть глаза, подглядывающие сквозь маленькое окошко. Но в этот раз я просто лежал. В какой-то мере мне было стыдно, что меня били. Я все еще пытался понять, что происходит, и удивлялся, что несмотря на то что я уже встречался с Красным Крестом, египтяне обходятся со мной все хуже и хуже.

Следующий день прошел как обычно. Ничего не происходило.

Каждый, кому довелось побывать в одиночной камере, знает, на что похожи такие дни. Вы получаете пищу, справляете нужду и пребываете в полной изоляции. Около двух часов дня я стал думать, каким окажется вечер. Заявится ли суданский гигант с повторным визитом? По мере того как шло время, беспокойство все возрастало.

В какой-то момент нервозность превратилась в панический ужас. Мне казалось, что, если мне прямо скажут, что следующее избиение состоится «завтра в десять», я бы боялся гораздо меньше, чем в той дьявольской ситуации, когда у них на руках были все козыри.

В тот вечер суданец явился. Между этим и предыдущим вечером было два различия. Во-первых, после того как я сказал, что готов говорить с Азизом, он начал кричать, но не стал увеличивать громкость. Время от времени он что-то выкрикивал по-арабски, однако сосредоточился на битье. При этом его лицо выражало ненависть, смешанную с удовольствием.

Другое отличие заключалась в том, что в этот раз дверь камеры во время экзекуции оставалась открытой. И когда после особенно сильного удара моя голова дернулась влево, к своему удивлению я увидел тюремного врача, дежурившего за дверью. Наши глаза на секунду встретились, и он сделал шаг назад. Теперь у меня было о чем подумать в то время, как гигантский суданец крушил мой череп. Все было спланировано. Все под контролем. Этого суданца, который, возможно, немного превысил свои полномочия, прислал Азиз. Но Азиз также прислал тюремного врача, чтобы быть уверенным, что избиение не причинит мне излишнего вреда. Мне пришло в голову, что, поскольку избиение происходит поздно вечером, доктор, закончив свой рабочий день, не смог пойти домой. Так же мелькнула мысль, что, возможно, он специально взял ночную смену, чтобы хоть немного разнообразить свою скучную однообразную службу. Я думал о подобных глупостях, чтобы отложить на потом действительно важные мысли.

Суданец продолжал лупить меня по голове, я чувствовал, что мое тело нагревается, и знал, что этой ночью оно будет горячее обычного. Поскольку ноябрьскими ночами в камере было прохладно, а единственная простыня, которой я укрывался, практически не защищала от холода, я постарался увидеть в этом нечто хорошее. Однако когда суданец наконец закончил и ушел, я осознал, что нахожусь в глубоком дерьме. Оставалось только понять, что именно это за дерьмо.

На следующий день страх вернулся. Повторится ли вчерашний сценарий? Будет ли в сегодняшнем тюремном расписании пункт: «Девять вечера — избиение сионистского капитана?» Я взглянул на стену справа, увидел надпись: «Они помнят о тебе» — и начал мечтать о том, что именно сейчас два вертолета тайно летят к Каиру, чтобы меня спасти.

Со временем общая идея обрела конкретную форму, с двумя характерными деталями. Во-первых, солдаты непременно будут десантниками, а во-вторых, когда дверь откроется, это будет сам Рафуль [41] Рафуль (Рафаэль Эйтан, 1929-2004) — легендарный израильский парашютист, назначенный в 1968 году командующим десантных войск. Впоследствии — политический и военный деятель, 11-й начальник Генштаба Армии обороны Израиля, депутат кнессета 11-14 созывов, министр. . Я четко спланировал, что я ему скажу, когда он вышибет дверь, как я подробно проинструктирую своих освободителей, как нужно меня нести с моим гипсом; как объясню, что для того чтобы не упасть, здоровой правой рукой мне нужно обнять за шею одного из десантников, который меня понесет. Словом, я полностью погрузился в планирование спасательной операции. Я положил голову на ложе, закрыл глаза и почувствовал, что успокаиваюсь. Я едва не начал улыбаться. Однако около семи вечера все неожиданно изменилось.

Я услышал, как за стеной камеры лают собаки. Нет, не одна собака, которая потерялась. И не две собаки, затеявшие ночной разговор. И не несколько собак, рассредоточенных по территории тюрьмы и находящихся в разных местах. Нет, целая свора собак находилась прямо здесь, за стеной моей камеры, и все они лаяли как сумасшедшие. Я был абсолютно уверен, что этих собак привезли в тюрьму специально ради меня, и вовсе не для того, чтобы отпугнуть парашютистов.

Сегодня в девять вечера меня не били. Может быть, супруга гигантского суданца уговорила мужа вернуться домой пораньше, чтобы помочь ей уложить маленького суданского гигантеныша. Может, двое приятелей пригласили его разговеться после окончания поста. Как бы то ни было, этой ночью меня не били.

Вместо этого они задумали вытащить меня из камеры, положить в середине двора на холоде и пронизывающем ветру, прямо на песке, голого под моим гипсом, и позволить беснующимся собакам носиться вокруг и наскакивать на меня, сколько им заблагорассудится. Я мог нарисовать эту сцену в своем воображении, и с каждой секундой она становилась все реальнее. Меня пугало, что песок попадет под гипс и бинты, и от него нельзя будет потом избавиться. Я боялся собак, которые, как я подозревал, были не столь вышколены и дисциплинированы, как мой палач-суданец. Ни один доктор не сможет вовремя вмешаться, когда собаки поймут, что я сионист и на меня не распространяются никакие правила. Снаружи бушевал ветер, и мысль о том, что в такую холодную ночь я буду лежать в середине покрытого песком двора абсолютно голый, не считая гипса, окруженный сворой собак, приближающихся все больше и больше, превращала меня в развалину.