Гиора Ромм - Одиночество. Падение, плен и возвращение израильского летчика

Казалось бы, по мере приближения к цели напряжение должно было возрастать. Однако концентрация, необходимая, чтобы сделать все, как должно, обычно подавляет нервы и страх, позволяя пилоту управлять самолетом даже в самой тяжелой боевой обстановке. На этот раз мне удалось сбросить бомбы с первой попытки. Командный пункт военно-воздушной бригады располагался где-то в полумиле к югу от базы Мансура, и когда я отбомбился и повернул на север, вся зенитная артиллерия аэродрома вела огонь прямо передо мной, создав недружественный красно-зеленый экран.

Ханох повернул направо, я же решил обогнуть зенитки с запада. Поэтому я взял влево, вглубь египетской территории — и обнаружил впереди два МиГа-21. У меня были ракеты воздух-воздух, и я уже собрался их выпустить, но пока мои пальцы искали нужную кнопку, чтобы дать залп, я вдруг понял, что не знаю, как запустить ракеты. Я предположил, что это должна быть та же кнопка, с помощью которой я сбросил бомбы. Но что нужно изменить, чтобы эта же кнопка выпустила ракеты?

По радиосвязи я запросил помощь. Услышав мой вопрос, Яир Алони, находившийся в формации, летевшей передо мной, попытался объяснить мне, что делать, но я все равно никак не мог найти нужную кнопку. У «Скайхока» есть тонкий рычажок-переключатель на внешней стороне ручки управления. Легкий щелчок мизинца переводит кнопку сброса бомб в режим ракетной стрельбы. Однако все мои попытки понять объяснения Алони и найти этот маленький переключатель, одновременно следя за двумя МиГами в то время, как у меня за спиной палили зенитки Мансуры, оказались тщетными. Пришлось оставить вражеские самолеты в покое. Я повернул на восток и полетел домой.

Теперь я был один. Я летел на минимальной высоте над дельтой Нила. Подо мной мелькали линии высокого напряжения, тянувшиеся перпендикулярно моему курсу. Затем дельта закончилась, ее восточные рукава впадали в озеро Манзала [82] Крупное соленое озеро на северо-востоке Египта (самое крупное в Египте). Берега озера сильно изрезаны и заболочены. . Я повернул на север, в открытое море, обогнул Порт-Саид с севера и повернул на северо-восток, в сторону Израиля.

Желая полностью сбросить напряжение, я держался на высоте двадцать ярдов над уровнем моря и летел с максимальной скоростью, которую мог развить самолет. Так я летел около десяти минут, пока впереди не показался Ашкелон. И тут одним движением я задрал нос вертикально к небу и взвился вверх. И лишь достигнув пятнадцати тысяч футов, когда весь Израиль лежал передо мной, как на ладони, а Мансура осталась далеко позади, меня наконец охватило полное спокойствие, и я взял курс домой, на Тель-Ноф.

Эхуд Генкин погиб на своем «Фантоме» на второй день войны, на сирийском фронте. Эхуд был моим летным инструктором на последнем этапе обучения на летных курсах и пользовался всеобщим уважением как необыкновенно талантливый пилот. Когда вечером я услышал эту новость, то понял, что теперь мы воюем по новым правилам. Если Генкин, на своем сверхсовременном «Фантоме», погиб, это значило, что все, что я знал о полетах в напряженной ситуации, больше неприменимо. Несколько других летчиков из той же «лиги», что и Генкин, были сбиты и получили тяжелейшие ранения в первые два дня войны. Как ни странно, это подействовало на меня успокаивающе.

Возможно, «спокойствие» — не самое правильное слово для описания моих чувств тогда. Правильнее будет сказать, что это помогло мне понять, что эта война не щадит никого и никого не волнуют твои или чьи-либо еще особые обстоятельства. Мои обязанности комэска, с учетом экстремальных условий и беспрецедентной ситуации, в которой я оказался, поглощали все мое время и силы. Невозможно адекватно описать безостановочный, заполненный под завязку график командира эскадрильи во время войны и его полную, стопроцентную ответственность за боевую работу эскадрильи. У него нет ни секунды личного времени; его личные проблемы значат не больше песчинки. Возможно, это просто часть мифологии Армии обороны Израиля о настоящем командире. Возможно, мы на этой идее выросли — все время выделяться на фоне подчиненных, даже если это означало непрерывно рисковать собственной головой. Или это «условия труда» человека, взявшегося командовать многокомпонентным воинским соединением в ситуации, когда действительность, с которой приходится иметь дело, оказалась совершенно непохожей и гораздо более жестокой, чем ожидалось.

Как бы то ни было, нужно было полностью избавиться от любых мыслей о себе. Для меня, как я решил впоследствии, это оказалось волшебным ключом — спустя четыре года мне удалось наконец разомкнуть цепь, к которой я, словно каторжник к ядру, был прикован к своему плену. Я обрел свободу!

Страх — не та вещь, которую обсуждают с другими. По крайней мере, в армии.

Сама мысль о том, что об этом можно говорить, создает «помехи в работе системы». Существует опасение, что разговоры о предмете, являющемся прежде всего эмоцией, лишь укажут на то, что страху в армии не место. Также не совсем ясно, могут ли слова, звучащие в ходе этих разговоров, достаточно точно отразить наши чувства. А может быть, эти разговоры действительно не нужны, поскольку, если на то пошло, никто не оценивает войну по шкале страха. Солдата оценивают в зависимости от того, как он действует в боевой обстановке, в пугающей ситуации, когда его жизни угрожает реальная опасность. Не теоретическая опасность, вроде тех, о которых говорят на совещаниях в комфортных, надежно защищенных помещениях, а реальная, осязаемая опасность. Опасность очевидная и бесспорная, чьи последствия не вызывают никаких сомнений. Опасность, означающая — быть или не быть. Которая угрожает тебе здесь и сейчас, когда, возможно, через секунду тебя не станет. Ты перестанешь существовать. Ты станешь историей. Прямо сейчас. Опасность, принимающая в районе боевых действий тысячи обличий.

Поэтому страх в первую очередь это то, с чем нужно разобраться самому, наедине с собой. Единственное, что имеет значение в рискованной боевой ситуации, — сможет ли человек действовать в соответствии с моментом. И к дьяволу все мысли и разговоры о страхе!

Об этом не нужно говорить и еще по одной причине: страх, поразивший многих членов группы, через некоторое время все равно становится заметным. Поэтому слова излишни, любые объяснения обычно звучат беспомощно, поскольку, какие бы объяснения не прозвучали, чаще всего в них нет никакой необходимости.

Глядя вокруг, я видел, что наших солдат постепенно охватывает страх. Его внешние проявления было самые разные. Понос, жалобы на боли в спине, нежелание говорить с товарищами, повышенная чувствительность к критическим замечаниям других летчиков, касающимся неправильного поведения на поле боя, исчезновение привычных вопросов: «Когда меня пошлют на следующее задание?», другие моменты, которые наиболее опытные из нас без труда замечали в тесных помещениях эскадрильи. Командиру эскадрильи приходится разбираться и с этими вопросами, что автоматически ставит его в положение человека, с которым ничего подобного никогда не может случиться. Он выше страха. Он неуязвим. В результате претензия становится фактом.