Капитолина Новоселова - Звезда Альтаир

В те юные годы Георгий Алексеевич любил Катю. Екатерину Львовну Иванову. Он написал о ней своей матери, прося благословения. Мать ответила не скоро, как видно, старательно обдумав свой ответ:

«Дело не в том, сын мой, что сестра девушки отбывает каторгу в Сибири — мы люди без политических предрассудков — и не в том, что там же брат ее, к которому эта смелая и верная девушка не побоялась поехать в далекий и дикий край, дело даже и не в том, что она трудится милосердной сестрою, ежеминутно глядя в глаза смерти, боли человеческой и страданиям, — все это наша семья могла бы понять и принять как милость создателя. Но в том дело, душа моя, что сейчас твоя карьера определяет участь всей нашей семьи».

Вот тогда, подскакав к этой скале, он собственноручно выбил на камне большой и глубокий крест, а над ним — венец, перечеркнутый двумя бороздами с латинской надписью внизу: «Невермор!», то есть «Никогда!» Мальчишество.

Теперь, постаревший, усталый от жизни и волнений, он опять возле этой не помрачневшей и ни на йоту не постаревшей надписи. Но любит он уже не Екатерину Львовну, жену помощника губернатора Сырдарьинской области. Он любит женщину, чья тонкая красота захватила всю его душу, сделала хитрым, изворотливым, противным самому себе.

Пока он жив, он больше не поставит надписи «невермор». Эта — любовь безрассудная, последняя. А рядом едет ее муке, Василий Лаврентьевич Вяткин, тот самый Вяткин, чиновник низшего класса, над которым Георгий Алексеевич громко хохотал; тот, что не бреет бороды, не стрижет волос и носит вместо вицмундира стеганый узбекский, на вате, халат. Он роется в земле, раскапывая старое городище Самарканда, и вообще смешон. Это именно он у самоуверенного и богатого Арендаренко, занимающего высокое положение чиновника по особым поручениям при главном начальнике Туркестанского края, увел нежную Лизу. Ученый маньяк и знатный потомок Кочубея в данном случае оказались на равных. Сумасшедший оказался более расторопным и женился на Лизе, пока старый холостяк раздумывал и примеривался.

Спрашивается, зачем на узбекском халате брошка? Зачем этому мужлану испанская инфанта, в волшебную душу которой так сладостно заглядывать через ее бархатные глаза, а тоненькие пальцы которой и смуглая красота достойны кисти Веласкеса? Что он понимает в этом?

Нет, я увезу ее, я не могу оставить Лизу этому волосатому хаму. Хорошо, что придумал подсунуть ему и его дружку архив алайской старухи. Пусть разбирают бумаги, пьют буйволовое молоко — благо он и сам-то яку под стать! А я тем временем поскачу в Самарканд и обо всем договорюсь с Лизой. Как я заметил в свой последний приезд, она не в восторге от своего брака…

Так ехали рядом два человека, и наиболее, как он считал, цивилизованный из них двоих даже не оглянулся на когда-то им же самим начертанный крест.

Второй, как считали многие, помешанный на своей науке, никогда никаких скрижалей в горах не оставлял, подобно царю Соломону, судеб ничьих не испытывал. Но скрижали в его душе были незыблемы: ради своей жизненной цели, ради верности долгу, верности, которую он свято берег в себе, ради своей науки он преодолевал заоблачные тропы, смертельные опасности. Оба были очень хорошие и, как в их время говорили, порядочные люди, оба любили, оба стремились к «ней». Но любили по-разному, стремились неодинаково, жизненные задачи их были различны.

«Я вернусь раньше, чем около Лизы опять появится это самоуверенное чучело. В самом деле, зачем Вяткину его жена? Ведь невозможно себе даже представить, чтобы она, да и вообще кто бы то ни было, мог любить эту заросшую волосами бородатую физиономию. Он — недалекий человек, плоского, приземленного ума, приниженного своими заботами, бедностью, убожеством».

Именно на этом месте мысли Арендаренко прервал Вяткин, прощаясь на развилке дорог. Георгий Алексеевич саркастически улыбнулся ему вслед. Но он рано радовался. Вяткин и Абу-Саид Магзум, опасаясь снежных лавин, уговорили своих спутников вернуться. И опять отряд поехал в полном составе.

Утро вылилось в ослепительный день, яркий, с синим небом, бальзамическим воздухом. Дорога петляла и, живописно изгибаясь, всходила все выше и выше, пока за одним из поворотов не возникла на пути ледяная стена, обрыв вплотную подступившей к дороге ледяной горы. И сколько они ни ехали, поворачивая по серпантину дороги, гора больше не исчезала. С нее дул ледяной ветер, сквозной, пронзительный, пахнущий снегом. Он нес клочья облаков, и казалось, путников вот-вот застигнет снежный буран. Алайский буран, погубивший бездну человеческих жизней.

К Арендаренко подскакал ординарец и сообщил показания анероида: тридцать тысяч футов над уровнем моря. Великолепный альпийский луг южного склона Тирек-Давана оказался усыпанным белыми эдельвейсами, голубыми незабудками и подснежниками, бледными фиалками и темно-синими горечавками.

Он вскоре сменился каменистой осыпью. Щебень аспидного цвета хрустел под ногами лошадей. Тут и там стали попадаться кости людей и животных.

Именно этот во все времена печальной памяти перевал служил дорогой с Востока на Запад. Здесь пролегал пресловутый «путь шелка и нефрита», венецианского стекла и русских мехов. Кораллы и жемчуга, статуи и драгоценные камни, золотые ткани и легчайшие меха, слитки серебра, веера из сандалового дерева и трости, невиданные плоды и злаки, белые ферганские кони с хвостами, развевающимися подобно вуалям, — все перенес на своей спине перевал Тирек-Даван.

Здесь шли, переправляясь в Среднюю Азию, полчища завоевателей. Во все времена шли купцы, проскальзывали контрабандисты и разбойники, — перевал, как дорога в ад, был доступен всем и каждому. И во все времена путники оставляли здесь монеты, предметы обихода, кладбища, мазары, надписи на камнях и скалах, грубо высеченные из камня изваяния богов и людей. Сколько бы раз путник ни проезжал через открытое всем взорам кладбище, где кости, окаменевшие от времени, лежали вперемежку с костями еще нераспавшихся скелетов, где останки овец, лошадей и слонов лежали рядом с останками людей, — он не мог не содрогнуться от ужаса. Кладбище тянулось на несколько верст.

Абу-Саиду Магзуму сделалось дурно, и Вяткин вынужден был пересесть на его коня, чтобы сзади поддерживать друга. Спутники примолкли, кони пошли под гору резвее, и вскоре только легкая боль в висках да шум в ушах напоминали о тяжелой картине перевала.

В Алайскую долину Вяткин и Абу-Саид Магзум въехали уже без Арендаренко. Их спутниками стали четверо киргизов из племени теин, обитавшего на восточном участке Баш-Алая. Арендаренко остался со своими таможенниками в Иркештаме, ожидая новостей с границы.