Капитолина Новоселова - Звезда Альтаир

Подписи нет. Угол бумаги оторван, и неровный край его запачкан кровью. Василий Лаврентьевич, волнуясь, приложил найденный им на холме обсерватории клочок бумаги к письму, и он пришелся в точности.

— Вот звенья одной цепи, — сказал он Папенгуту.

— Что это значит? Вы с чем-то ставите в связь это письмо?

— Обрывок этого письма я нашел на развалинах обсерватории Мирзы Улугбека, — ответил Василий Лаврентьевич, — сразу после убийства внука моего сторожа.

— Быть может, господин Вяткин, вы опознаете и эти вещи?

Трясущимися руками Папенгут расстегнул принесенный с собою ковровый саквояж и вынул оттуда разобранный на части старинный бронзовый небесный глобус, крупных размеров астролябию, «паук» к другой астролябии меньших размеров, страницы какой-то рукописи, тоже с отпечатками пальцев, испачканных кровью, и две отличные майоликовые плитки из Ишрат-хоны. Все это было завернуто в провощенную бумагу.

— Почти на всех предметах отпечатки тех же самых пальцев, — сказал Папенгут с тревогой. — А вы знаете, где я взял это все? Нет! Вы даже и представить себе не можете. Я, в присутствии чиновника особых поручений господина Мартинсона, изъял их из ящика письменного стола военного губернатора Одишелидзе! Но где он взял эти вещи?

— Я плохой сыщик, — сказал Вяткин, — но мне кажется, люди, связанные с этими вещами, где-то здесь, близко. А потому до времени не следует предавать историю гласности. Тогда они легче смогут раскрыть себя.

— Вы правы, пожалуй. Я слишком горячо взялся. Пусть вещи пока что останутся у вас, в музее.

— Нет. На мой взгляд, их лучше всего спрятать в сейф у вас, в Областном Правлении. Ведь это — вещественные доказательства, связанные с убийством.

Папенгут ушел. Василий Лаврентьевич беспомощно откинулся в кресле. Он был уверен, что за преступлением стоит тощая фигура муллы Маруфа. А еще кто?

Губернатор Самаркандской области тяжело заболел и уже несколько недель находился в постели. К нему никого не пускали. А «визитеры» буквально осаждали канцелярию. Это были два молодца, оба — иранскоподданные, оба с хорошими конями, с добрыми кинжалами у пояса. Обычно люди, приходившие в Областное Правление, не застав Одишелидзе, обращались к Папенгуту. Иранцы же видеть никого не желали, кроме «самого». Вероятно, «сам» был им нужен по какому-то особому делу. Однажды они появились пешком, в обществе муллы Маруфа. Так продолжалось с месяц. Затем персы исчезли. Сейф Папенгута, где хранились вещественные доказательства убийства, оказался открытым, содержимое будто улетучилось.

Так окончился криминал с инструментами из обсерватории Мирзы Улугбека. Окончился, но не совсем.

Рустамкул Тегермонташ долго не показывался в музее. Василий Лаврентьевич даже справлялся о нем у Таш-Ходжи. Здоров ли? Да, здоров, но по целым дням сидит в чайхане; на людях ему легче переносить утрату. Сам Таш-Ходжа тоже помрачнел и похудел. Однажды, уже в конце января, Таш-Ходжа шепотом сообщил Вяткину:

— Рустамкулу показали человека, который в ночь убийства Зор-Мухаммеда ночевал в чайхане с двумя персами. Рустамкул не бреет головы и не будет стричь ногтей, пока его враг жив.

Василий Лаврентьевич не придал особого значения всему сказанному стариком. Мало ли кто мог ночевать в придорожной чайхане! В глубине души Вяткин был уверен, что в холме Тали-Расад рылся после него мулла Маруф. Как видно, этой скотине чертовски повезло: он нашел в восточной пристройке разбитый глиняный хум с инструментами, книгами, глобусом и, быть может, с какими-то еще вещами невосполнимой исторической ценности. Это он воровски вывез их с Тали-Расад, чтобы, при чьем-то высоком содействии, за большие деньги спровадить за границу. Но он ли писал то письмо? И он ли убил Зор-Мухаммеда? Этот трус? Ребенка?..

И вот, когда Василий Лаврентьевич уже почувствовал ароматы весеннего ветра и стал подумывать, кого в этом году ему звать для раскопок на Афрасиабе и на холме Тали-Расад, к нему в кабинет тихо, не постучав, вошел чисто выбритый и подстриженный Рустамкул. Был он в новом халате, в красивых шелковых поясах. Он скинул с плеча хурджун и поставил его на пол. Из хурджуна Рустамкул достал увязанное в платок блюдо и тоже поставил на пол.

«Вероятно, принес поминальное кушанье», — подумал Вяткин.

— Разве сегодня уже сорок дней? — спросил он вслух.

— Сегодня как раз сорок дней, — ответил Рустамкул Тегермонташ, откинул концы платка и отошел в сторону.

С белого фаянсового блюда на Вяткина глядела голова муллы Маруфа. Вяткин сел, не в силах говорить.

— В доме этого негодяя я нашел тешу моего сына, — объяснил Тегермонташ. — Я отрубил ему голову…

Пришел Эгам-ходжа. Похудевший, осунувшийся, грустный.

— Плохо, Василь-ака. Торговля древностями больше не кормит! Многие, как вы знаете, еще в прошлом году закрыли свои лавки — кто шелк теперь ткет, кто халву делает. Эсам-ходжа уже месяц как уехал в Джизак. Он подрядился мардикером к баю Худайдод Акраму. У Худайдода Акрама под посевами двести с лишним танапов земли. Частью земля у него возле города, частью — в горах. Эсам берется обработать ту землю, что в горах.

— Из четверти урожая?

— Из половины. А ту, возле города, буду обрабатывать я, из трети. Бахча да кукуруза.

— Так это же невыгодная работа, джура.

— Что поделаешь? Кроме того… меня туда посылают.

— Политикой все занимаешься?

— Занимаюсь. Как можно не заниматься? Такая жизнь! — Он махнул рукою, — А вы, Василь-ака, разве не занимаетесь? Разве ваш музей и вся ваша жизнь совпадают с направлением пути царского правительства? На наш взгляд, это и есть настоящая политика. Я тоже так хочу. Поеду в Джизак, соберу беднейшую часть населения в группу, свяжемся с рабочими железной дороги…

Эгам-ходжа встал, перевязал потуже бельбаг. Василий Лаврентьевич отпер несгораемый сундук, вынул пятидесятирублевку, подал другу:

— Вот, возьми, джура. Потом отдашь.

— Спасибо, Василь-ака.

— И помни: у тебя — семья. Не увлекайся там очень! Понял меня?

Эгам-ходжа улыбнулся милой своей улыбкой. Проводив друга, Василий Лаврентьевич вернулся к своим черепкам и позеленевшим монетам, но дело сегодня почему-то не шло. Его одолевали сомнения. Ему стало неуютно в каменном замке науки. Волны современности, как море, бились о стены, обдавали душу брызгами и пеной, пьянили грозой, зажигали в небе радугу открытий. Волны современности окатывали с головы до ног, пробирали до костей, холодили сердце. В последнее время все чаще приходилось задумываться о судьбах Туркестана, да и о судьбе России вообще.