Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

— Работали — тоже, — презрительно сказалъ второй вохровецъ. — И за работу-то васъ въ лагерь послали?

Баба встала со своего сундука и протянула вохровцу свою широкую, грубую, мозолистую руку...

— Ты на руку-то посмотри — такія ты у буржуевъ видалъ?...

— Пошла ты къ чертовой матери, — сказалъ вохровецъ, — давай свою скрыню, бери за той конецъ.

— Ой, спасибо, родименькіе, — сказала старушка, — дай вамъ Господи, можетъ твоей матери кто поможетъ — вотъ какъ ты намъ...

Вохровецъ поднялъ сундукъ, запнулся за камень...

— Вотъ, мать его... понатыкали, сволочи, камней. — Онъ со свирѣпою яростью ткнулъ камень сапогомъ и еще разъ неистово выругался.

— О, что ты, родимый, развѣ же такъ про Господа можно?...

— Тутъ, мать его, не то что, Господа, а... Ну, давай, волокемъ, что ли...

Странная и пестрая толпа бабъ и дѣтей — всего человѣкъ въ пятьсотъ, съ криками, воемъ и плачемъ уже начала переливаться съ дамбы на баржу. Плюхнулся въ воду какой-то мѣшокъ, какая-то баба неистовымъ голосомъ звала какую-то затерявшуюся въ толпѣ Маруську, какую-то бабу столкнули со сходней въ воду. Вохровцы — кто угрюмо и молча, кто ругаясь и кляня все на свѣтѣ — то волокли всѣ эти бабьи узлы и сундуки, то стояли истуканами и исподлобья оглядывали этотъ хаосъ ГПУ-скаго полона.

Къ Медвѣжьей Горѣ я подъѣзжалъ съ чувствомъ какой-то безотчетной нервной тревоги. Такъ — по логикѣ — тревожиться какъ будто и нечего, но въ нынѣшней Россіи вообще, а въ концлагерѣ — въ особенности — ощущенье безопасности — это рѣдкій и мимолетный сонъ, развѣваемый первымъ же шумомъ жизни...

Но въ Медвѣжьей Горѣ все было спокойно: и съ моей спартакіадой, и съ моими физкультурниками, и, главное, съ Юрой. Я снова угнѣздился въ баракѣ № 15, и этотъ баракъ, послѣ колоніи безпризорниковъ, послѣ водораздѣльскаго отдѣленія, послѣ ссыльныхъ бабъ у Повѣнца — этотъ баракъ показался этакимъ отчимъ домомъ, куда я, блудный сынъ, возвращаюсь послѣ скитаній по чужому міру.

До побѣга намъ оставалось шестнадцать дней. Юра былъ настроенъ весело и нѣсколько фаталистически. Я былъ настроенъ не очень весело и совсѣмъ ужъ не фаталистически: фатализма у меня вообще нѣтъ ни на копѣйку. Наша судьба будетъ рѣшаться въ зависимости не отъ того, повезетъ или не повезетъ, а въ зависимости отъ того — что мы проворонимъ и чего мы не проворонимъ. Отъ нашихъ собственныхъ усилій зависитъ свести элементъ фатума въ нашемъ побѣгѣ до какой-то quantite' negligeable, до процента, который практически можетъ и не приниматься во вниманіе. На данный моментъ основная опасность заключалась въ томъ, что третій отдѣлъ могъ догадываться о злонамѣренныхъ нашихъ стремленіяхъ покинуть пышные сады соціализма и бѣжать въ безплодныя пустыни буржуазіи. Если такія подозрѣнія у него есть, то здѣсь же, въ нашемъ баракѣ, гдѣ-то совсѣмъ рядомъ съ нами, торчитъ недреманное око какого-нибудь сексота.

Недреманныя очи этой публики никогда особымъ умомъ не блещуетъ, и если я это око расшифрую, то я ужъ какъ-нибудь обойду его. Поэтому наши послѣдніе лагерные дни были посвящены, по преимуществу, самому пристальному разглядыванію того, что дѣлается въ баракѣ.

Хотѣлось бы напослѣдокъ разсказать о жизни нашего барака. Это былъ одинъ изъ наиболѣе привиллегированныхъ бараковъ лагеря, и жизнь въ немъ была не хуже жизни привиллегированнаго комсомольскаго общежитія на сталиградскомъ тракторномъ, значительно лучше жизни московскаго студенческаго общежитія и совсѣмъ ужъ несравненно лучше рабочихъ бараковъ и землянокъ гдѣ-нибудь на новостройкахъ или на торфоразработкахъ — иногда и въ Донбассѣ...

Баракъ нашъ стоялъ въ низинкѣ, между управленческимъ городкомъ и берегомъ озера, былъ окруженъ никогда не просыхавшими лужами и болотцами, былъ умѣренно дырявъ и населенъ совсѣмъ ужъ неумѣреннымъ количествомъ клоповъ.

Публика въ баракѣ была какая-то перехожая. Люди прикомандировывались, пріѣзжали и уѣзжали: баракъ былъ такимъ же проходнымъ дворомъ, какъ всякое учрежденіе, общежитіе или предпріятіе — текучесть кадровъ. Болѣе или менѣе стабильнымъ элементомъ была администрація барака: староста, "статистикъ", двое дневальныхъ и кое кто изъ "актива" — всякаго рода "тройки": тройка по культурно-просвѣтительной работѣ, тройка по соцсоревдованію и ударничеству, тройка по борьбѣ съ побѣгами и прочее. Стабильнымъ элементомъ были и мы съ Юрой. Но мы въ баракѣ занимали совсѣмъ особое положеніе. Мы приходили и уходили, когда хотѣли, ночевали то на Вичкѣ, то въ баракѣ — словомъ пріучили барачную администрацію къ нашей, такъ сказать, экстерриторіальности. Но даже и эта экстерриторіальность не спасала насъ отъ всѣхъ прелестей совѣтской "общественной жизни".

Оффиціальный рабочій день начинался въ девять утра и кончался въ одиннадцать ночи съ трехчасовымъ перерывомъ на обѣдъ. Для того, чтобы получить талоны на обѣдъ и на хлѣбъ, по этимъ талонамъ получить и то, и другое, пообѣдать и вымыть посуду — требовались всѣ эти три часа. Послѣ одиннадцати наиболѣе привиллегированное сословіе лагерниковъ получало еще и ужинъ, непривиллегированное — ужина не получало. Во всякомъ случаѣ, для многополезной "общественной дѣятельности" и актива, и прочихъ обитателей лагеря "рабочій день" начинался въ двѣнадцать ночи. Въ двѣнадцать или въ половинѣ перваго предсѣдатель нашей культъ-тройки громогласно объявляетъ:

— Товарищи, сейчасъ будетъ докладъ товарища Солоневича о работѣ московскаго автозавода.

Активисты устремляются къ нарамъ подымать уже уснувшихъ обитателей барака. Товарищъ Солоневичъ слазить съ наръ и, проклиная свою судьбу, доклады, культработу и активистовъ, честно старается вложить въ 10-15 минутъ все, что полагается сказать объ АМО. Никто товарища Солоневича, конечно, и не думаетъ слушать — кромѣ развѣ актива. Сонныя лица маячатъ надъ нарами, босыя нога свѣшиваются съ наръ. Докладъ конченъ. "Вопросы есть"? — Какіе тамъ вопросы — людямъ скорѣе бы заснуть. Но культъ-тройка хочетъ проявить активность. "А скажите, товарищъ докладчикъ, какъ поставлено на заводѣ рабочее изобрѣтательство". Охъ, еще три минуты. Сказалъ. "А, скажите, товарищъ докладчикъ"...

Но товарищъ Солоневичъ политическаго капитала зарабатывать не собирается и сокращеніе срока заключѣнія его никакъ не интересуетъ. Поэтому на третій вопросъ товарищъ Солоневичъ отвѣчаетъ: "Не знаю; все, что зналъ, разсказалъ"... А какой-нибудь докладчикъ изъ бывшихъ комсомольцевъ или коммунистовъ на тему "революціонный подъемъ среди народовъ востока" будетъ размусоливать часа два-три. Революціоннаго подъема на востокѣ — лагерникамъ какъ разъ и не хватало, особенно — ночью.