Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

— Почему ты ее сюда не выпишешь?...

— Сюда? Да я и недѣли на одномъ мѣстѣ не сижу — все въ разъѣздахъ. Да и не нужно ей всего этого видѣть.

— Никому этого не нужно видѣть...

— Неправильно. Коммунисты должны это видѣть. Обязаны видѣть. Чтобы знать, какъ оплачивается эта борьба... Чтобы умѣли жертвовать не только другими, а и собой... Да ты не смѣйся — смѣяться тутъ нечего... Вотъ — пустили, сволочи, пятьдесятъ первый полкъ на усмиреніе этого лагпункта — это ужъ преступленіе.

— Почему преступленіе?

— Нужно было мобилизовать коммунистовъ изъ Медгоры, изъ Петрозаводска... Нельзя пускать армію...

— Такъ вѣдь это — войска ГПУ.

— Да, войска ГПУ — а все-таки не коммунисты. Теперь въ полку броженіе. Одинъ комроты уже убитъ. Еще одно такое подавленіе — чортъ его знаетъ, куда полкъ пойдетъ... Разъ мы за это все взялись — на своихъ плечахъ и выносить нужно. Начали идти — нужно идти до конца.

— Куда идти?

— Къ соціализму... — въ голосѣ Королева была искусственная и усталая увѣренность. Онъ, не глядя на меня, сталъ собирать свои вещи.

— Скажи мнѣ, гдѣ тебя найти въ Медгорѣ. Я въ началѣ августа буду тамъ.

Я сказалъ, какъ меня можно было найти, и не сказалъ, что въ началѣ августа меня ни въ лагерѣ, ни вообще въ СССР найти по всей вѣроятности будетъ невозможно... Мы вмѣстѣ вышли изъ гостиницы. Королевъ навьючилъ свой чемоданъ себѣ на плечо.

— А хорошо бы сейчасъ въ Москву, — сказалъ онъ на прощанье. — Совсѣмъ тутъ одичаешь и отупѣешь...

Для одичанія и отупѣнія здѣсь былъ полный просторъ. Впрочемъ — этихъ возможностей было достаточно и въ Москвѣ. Но я не хотѣлъ возобновлять дискуссію, которая была и безцѣльна, и безперспективна. Мы распрощались. Представитель правящей партіи уныло поплелся къ лагпункту, согнувшись подъ своимъ чемоданомъ и сильно прихрамывая на правую ногу. "Низовая работа" сломала парня — и физически, и морально...

...Моторка уже стояла у пристани и въ ней, кромѣ меня, опять не было ни одного пассажира. Капитанъ снова предложилъ мнѣ мѣсто въ своей кабинкѣ и только попросилъ не разговаривать: опять заговорюсь, и на что-нибудь напоремся. Но мнѣ и не хотѣлось разговаривать. Можетъ быть, откуда-то изъ перспективы вѣковъ, sub speciae aeternitatis все это и приметъ какой-нибудь смыслъ, въ особенности для людей, склонныхъ доискиваться смысла во всякой безсмыслицѣ. Можетъ быть, тогда все то, что сейчасъ дѣлается въ Россіи, найдетъ свой смыслъ, уложится на соотвѣтствующую классификаціонную полочку и успокоитъ чью-то не очень ужъ мятущуюся совѣсть. Тогда историки опредѣлятъ мѣсто россійской революціи въ общемъ ходѣ человѣческаго прогресса, какъ они опредѣлили мѣсто татарскаго нашествія, альбигойскихъ войнъ, святошей инквизиціи, какъ они, весьма вѣроятно, найдутъ мѣсто и величайшей безсмыслицѣ міровой войны. Но... пока это еще будетъ. А сейчасъ — еще не просвѣщенкый свѣтомъ широкихъ обобщеній — видишь: никто, въ сущности, изъ всей этой каши ничего не выигралъ. И не выиграетъ. Исторія имѣетъ великое преимущество сбрасывать со счетовъ все то, что когда-то было живыми людьми и что сейчасъ превращается въ, скажемъ, удобренія для правнуковъ. Очень вѣроятно, что и безъ этакихъ удобреніи правнуки жили бы лучше дѣдовъ, тѣмъ болѣе, что и имъ грозить опасность превратиться въ удобренія — опять-таки для какихъ-то правнуковъ.

Товарищъ Королевъ, при его партійной книжкѣ въ карманѣ и при наганѣ на боку, тоже по существу уже перешелъ въ категорію удобренія. Еще, конечно, онъ кое-какъ рипается и еще говоритъ душеспасительныя слова о жертвѣ или о сотнѣ тысячъ жертвъ для безсмыслицы Бѣломорско-Балтійскаго канала. Если бы онъ нѣсколько болѣе былъ свѣдущъ въ исторіи, онъ, вѣроятно, козырнулъ бы дантоновскимъ: "революція — Сатурнъ, пожирающій своихъ дѣтей". Но о Сатурнѣ товарищъ Королевъ не имѣетъ никакого понятія. Онъ просто чувствуетъ, что революція жретъ своихъ дѣтей, впрочемъ, съ одинаковымъ аппетитомъ она лопаетъ и своихъ отцовъ. Сколько ихъ уцѣлѣло — этихъ отцовъ и дѣлателей революціи? Какой процентъ груза знаменитаго запломбированнаго вагона можетъ похвастаться хотя бы тѣмъ, что они въ сдѣланной ими же революціи ходятъ на свободѣ? И сколько дѣтей революціи, энтузіастовъ, активистовъ, Королевыхъ, вотъ такъ, согбясь къ прихрамывая, проходятъ свои послѣдніе безрадостные шаги къ могилѣ въ какой-нибудь ББК-овской трясинѣ? И сколько существуетъ въ буржуазномъ мірѣ карьеристовъ, энтузіастовъ, протестантовъ и лоботрясовъ, которые мечтаютъ о міровой революціи и которыхъ эта революція такъ же задавитъ и сгноитъ, какъ задавила и сгноила тысячи "отцовъ" и милліоны "дѣтей" великая россійская революція. Это — какъ рулетка. Люди идутъ на почти математически вѣрный проигрышъ. Но идутъ. Изъ милліоновъ — одинъ выиграетъ. Вѣроятно, выигралъ Сталинъ и еще около десятка человѣкъ... Можетъ быть, сотня... А всѣ эти Королевы, Чекалины, Шацы, Подмоклые и... Безсмыслица.

На пустой глади Повѣнецкаго затона, у самыхъ шлюзовъ стояли двѣ огромныя волжскаго типа баржи. Капитанъ кивнулъ въ ихъ направленіи головой.

— Бабъ съ ребятами понавезли. Чортъ его знаетъ, то ихъ выгружаютъ, то снова на баржи садятъ — дня уже три тутъ маринуютъ.

— А что это за бабы?

— Да раскулаченныя какія-то. Какъ слѣдуетъ не знаю, не пускаютъ къ нимъ.

Моторка обогнула обѣ баржи и пристала къ бревенчатой набережной. Я распрощался съ капитаномъ и вышелъ на высокую дамбу. За дамбой была небольшая луговина, покрытая, точно цвѣтами, яркими пятнами кумачевыхъ и ситцевыхъ рубахъ копошившейся на травѣ дѣтворы, женскихъ платковъ и кофтъ, наваленныхъ тутъ же добротныхъ кулацкихъ сундуковъ, расписанныхъ пестрыми разводами и окованныхъ жестью. Съ моей стороны — единственной стороны, откуда эта луговина не была окружена водой — угрюмо стояло десятка полтора вохровцевъ съ винтовками. Уже стоялъ медгорскій автобусъ съ тремя пассажирами — въ ихъ числѣ оказались знакомые. Я сдалъ имъ на храненіе свой рюкзакъ, досталъ свои поистинѣ незамѣнимыя папиросы и независимо, закуривая на ходу, прошелъ черезъ вохровскую цѣпь. Вохровцы покосились, посторонились, но не сказали ничего.

Я поднялся на дамбу. Одна баржа была биткомъ набита тѣмъ же пестрымъ цвѣтникомъ рубахъ и платковъ, другая стояла пустой. На обращенномъ къ луговинѣ скатѣ дамбы, гдѣ не такъ пронизывающе дулъ таежный вѣтеръ, сидѣло на своихъ сундукахъ, узлахъ, мѣшкахъ нѣсколько десятковъ бабъ, окруженныхъ ребятами поменьше. Остальная часть табора расположилась на луговинѣ....

Сорокалѣтняя баба въ плотной ватной кофтѣ и въ рваныхъ мужицкихъ сапогахъ сидѣла на краю въ компаніи какой-то старухи и дѣвочки лѣтъ десяти... Я подошелъ къ ней.