Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

— То-есть, какъ такъ съѣли?

— Да такъ, просто. Порѣзали на куски и съ собою забрали... А потомъ наши патрули по слѣду шли — нашли кострище, да кости. Что имъ больше въ лѣсу ѣсть-то?

Такъ, значитъ... Такъ... Общественное питаніе въ странѣ строящагося соціализма... Дожили, о, Господи... Нѣтъ, нужно обратно въ Медгору... Тамъ хоть людей не ѣдятъ...

Я пообѣдалъ въ вольнонаемной столовой, попытался было походить по лагпункту, но не выдержалъ... Дѣваться было рѣшительно некуда. Узналъ, что моторка идетъ назадъ въ три часа утра. Что дѣлать съ собою въ эти оставшіеся пятнадцать часовъ?

Мои размышленія прервалъ начальникъ лагпункта, проходившій мимо.

— А то поѣхали бы на участокъ, какъ у насъ тамъ лѣсныя работы идутъ...

Это была неплохая идея. Но на чемъ поѣхать? Оказывается, начальникъ можетъ дать мнѣ верховую лошадь. Верхомъ ѣздить я не умѣю, но до участка — что-то восемь верстъ — какъ-нибудь доѣду.

Черезъ полчаса къ крыльцу штаба подвели осѣдланную клячу. Кляча стала, растопыривъ ноги во всѣ четыре стороны и уныло повѣсивъ голову. Я довольно лихо сѣлъ въ сѣдло, дернулъ поводьями: ну-у... Никакого результата. Сталъ колотить каблуками. Какой-то изъ штабныхъ активистовъ подалъ мнѣ хворостину. Ни каблуки, ни хворостина не произвели на клячу никакого впечатлѣнія.

— Некормленая она, — сказалъ активистъ, — вотъ и иттить не хочетъ... Мы ее сичасъ разойдемъ.

Активистъ услужливо взялъ клячу подъ уздцы и поволокъ. Кляча пошла. Я изображалъ собою не то хана, коня котораго ведетъ подъ уздцы великій визирь — не то просто олуха. Лагерники смотрѣли на это умилительное зрѣлище и потихоньку зубоскалили. Такъ выѣхалъ я за ограду лагеря и проѣхалъ еще около версты. Тутъ моя тягловая сила забастовала окончательно стала на дорогѣ все въ той же понуро-растопыренной позѣ и перестала обращать на меня какое бы то ни было вниманіе. Я попытался прибѣгнуть кое къ какимъ ухищреніемъ — слѣзъ съ сѣдла, сталъ тащить клячу за собой. Кляча пошла. Потомъ сталъ идти съ ней рядомъ — кляча шла. Потомъ на ходу вскочилъ въ сѣдло — кляча стала. Я понялъ, что мнѣ осталось одно: тянуть своего буцефала обратно на лагпунктъ. Но — что дѣлать на лагпунктѣ?

Кляча занялась пощипываніемъ тощаго карельскаго мха и рѣдкой моховой травы, я сѣлъ на придорожномъ камнѣ, закурилъ папиросу и окончательно рѣшилъ, что никуда дальше на сѣверъ я не поѣду. Успенскому что-нибудь совру... Конечно, это слегка малодушно — но еще двѣ недѣли пилить свои нервы и свою совѣсть зрѣлищемъ этой безкрайней нищеты и забитости? — Нѣтъ, Богъ съ нимъ... Да и стало безпокойно за Юру — мало ли что можетъ случиться съ этой спартакіадой. И, если что случится — сумѣетъ ли Юра выкрутиться. Нѣтъ, съ ближайшей же моторкой вернусь въ Медгору...

Изъ за поворота тропинки послышались голоса. Показалась колонна лѣсорубовъ — человѣкъ съ полсотни подъ довольно сильнымъ вохровскимъ конвоемъ... Люди были такими же истощенными, какъ моя кляча, и такъ же, какъ она, еле шли, спотыкаясь, волоча ноги и почти не глядя ни на что по сторонамъ. Одинъ изъ конвоировъ, понявъ по неголодному лицу моему, что я начальство, лихо откозырнулъ мнѣ, кое-кто изъ лагерниковъ бросилъ на меня равнодушно-враждебный взглядъ — и колонна этакой погребальной процессіей прошла мимо... Мнѣ она напомнила еще одну колонну...

...Лѣтомъ 1921 года я съ женой и Юрой сидѣли въ одесской чрезвычайкѣ... Техника "высшей мѣры" тогда была организована такъ: три раза въ недѣлю около часу дня къ тюрьмѣ подъѣзжалъ окруженный кавалерійскимъ конвоемъ грузовикъ — брать на разстрѣлъ. Кого именно будутъ брать — не зналъ никто. Чудовищной тяжестью ложились на душу минуты — часъ, полтора — пока не лязгала дверь камеры, не появлялся "вѣстникъ смерти" и не выкликалъ: Васильевъ, Ивановъ... Петровъ... На буквѣ "С" тупо замирало сердце... Трофимовъ — ну, значитъ, еще не меня... Голодъ имѣетъ и свои преимущества: безъ голода этой пытки душа долго не выдержала бы...

Изъ оконъ нашей камеры была видна улица. Однажды на ней появился не одинъ, а цѣлыхъ три грузовика, окруженные цѣлымъ эскадрономъ кавалеріи... Минуты проходили особенно тяжело. Но "вѣстникъ смерти" не появлялся. Насъ выпустили на прогулку во дворъ, отгороженный отъ входного двора тюрьмы воротами изъ проржавленнаго волнистаго желѣза. Въ желѣзѣ были дыры. Я посмотрѣлъ.

Въ полномъ и абсолютномъ молчаніи тамъ стояла выстроенная прямоугольникомъ толпа молодежи человѣкъ въ 80 — выяснилось впослѣдствіи, что по спискамъ разстрѣлянныхъ оказалось 83 человѣка. Большинство было въ пестрыхъ украинскихъ рубахахъ, дивчата были въ лентахъ и монистахъ. Это была украинская просвита, захваченная на какой-то "вечорници". Самымъ страшнымъ въ этой толпѣ было ея полное молчаніе. Ни звука, ни всхлипыванія. Толпу окружало десятковъ шесть чекистовъ, стоявшихъ у стѣнъ двора съ наганами и прочимъ въ рукахъ. Къ завтрашнему утру эти только что начинающіе жить юноши и дѣвушки превратятся въ груду кроваваго человѣчьяго мяса... Передъ глазами пошли красные круги...

Сейчасъ, тринадцать лѣтъ спустя, эта картина была такъ трагически ярка, какъ если бы я видалъ ее не въ воспоминаніяхъ, а въ дѣйствительности. Только что прошедшая толпа лѣсорубовъ была, въ сущности, такой же обреченной, какъ и украинская молодежь во дворѣ одесской тюрьмы... Да, нужно бѣжать! Дальше на сѣверъ я не поѣду. Нужно возвращаться въ Медгору и всѣ силы, нервы, мозги вложить въ нашъ побѣгъ... Я взялъ подъ узды свою клячку и поволокъ ее обратно на лагпунктъ. Навстрѣчу мнѣ по лагерной улицѣ шелъ какой-то мужиченка съ пилой въ рукахъ, остановился, посмотрѣлъ на клячу и на меня и сказалъ: "доѣхали, мать его..." Да, дѣйствительно, доѣхали...

Начальникъ лагпункта предложилъ мнѣ другую лошадь, впрочемъ, безъ ручательства, что она будетъ лучше первой. Я отказался — нужно ѣхать дальше. "Такъ моторка же только черезъ день на сѣверъ пойдетъ". "Я вернусь въ Медгору и поѣду по желѣзной дорогѣ". Начальникъ лагпункта посмотрѣлъ на меня подозрительно и испуганно...

Было около шести часовъ вечера. До отхода моторки на югъ оставалось еще девять часовъ, но не было силъ оставаться на лагпунктѣ. Я взялъ свой рюкзакъ и пошелъ на пристань. Огромная площадь была пуста по-прежнему, въ загонѣ не было ни щепочки. Пронизывающій вѣтеръ развѣвалъ по вѣтру привѣшанныя на тріумфальныхъ аркахъ красныя полотнища. Съ этихъ полотнищъ на занесенную пескомъ безлюдную площадь и на мелкую рябь мертваго затона изливался энтузіазмъ лозунговъ о строительствѣ, о перековкѣ и о чекистскихъ методахъ труда...

Широкая дамба-плотина шла къ шлюзамъ. У берега дамбу уже подмыли подпочвенныя воды, гигантскіе ряжи выперлись и покосились, дорога, проложенная по верху дамбы, осѣла ямами и промоинами... Я пошелъ на шлюзы. Сонный "каналохранникъ" бокомъ посмотрѣлъ на меня изъ окна своей караулки, но не сказалъ ничего... У шлюзныхъ воротъ стояла будочка съ механизмами, но въ будочкѣ не было никого. Сквозь щели въ шлюзныхъ воротахъ звонко лились струйки воды. Отъ шлюзовъ дальше къ сѣверу шло все то же полотно канала, мѣстами прибрежныя болотца переливались черезъ края набережной и намывали у берега кучки облицовочныхъ булыжниковъ... И это у самаго Водораздѣла! Что же дѣлается дальше на сѣверѣ? Видно было, что каналъ уже умиралъ. Не успѣли затухнуть огненные языки энтузіазма, не успѣли еще догнить въ карельскихъ трясинахъ "передовики чекистскихъ методовъ труда", возможно даже, что послѣдніе эшелоны "бѣломорстроевцевъ" не успѣли еще доѣхать до БАМа — а здѣсь уже началось запустѣніе и умираніе...