Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

Всѣми этакими культурно-просвѣтительными мѣропріятіями завѣдывалъ въ нашемъ баракѣ пожилой петербугскій бухгалтеръ со сладкой фамиліей Анютинъ — толстовецъ, вегетаріанецъ и человѣкъ безтолковый. У меня относительно него было два предложенія: а) онъ дѣйствуетъ, какъ дѣйствуетъ большинство лагернаго актива, въ нелѣпомъ расчетѣ на честность власти, на то, что она сдерживаетъ свои обѣщанія. Онъ-де пять лѣтъ будетъ изъ кожи лѣзть вонъ, надрываться на работѣ, на безсонныхъ ночахъ, проведенныхъ за расписываніемъ никому ненужной стѣнной газеты, составленіемъ плановъ и отчетовъ по культработѣ и пр. пр. — и за это за все ему изъ семи лѣтъ его срока — два года скинутъ. Расчетъ этотъ неправиленъ ни съ какой стороны. За эти пять лѣтъ онъ очень рискуетъ получить прибавку къ своему основному сроку — за какой-нибудь допущенный имъ идеологическій перегибъ или недогибъ. За эти же пять лѣтъ — если онъ все время изъ кожи будетъ лѣзть вонъ — онъ станетъ окончательнымъ инвалидомъ — и тогда, только тогда, власть отпуститъ его на волю помирать, гдѣ ему вздумается. И, наконецъ, сокращеніе срока добывается вовсе не "честнымъ соціалистическимъ трудомъ", а исключительно большимъ или меньшимъ запасомъ изворотливости и сообразительности. Этими пороками Анютинъ не страдалъ. Вся его игра — была совсѣмъ впустую. И поэтому возникло второе предположеніе: Анютинъ нѣкоимъ образомъ прикомандированъ въ баракъ для спеціальнаго наблюденія за мною и Юрой — ни мнѣ, ни Юрѣ онъ со своей культработой не давалъ никакого житья. Я долгое время и съ большимъ безпокойствомъ присматривался къ Анютину, пока на "субботникахъ" (въ лагерѣ называютъ — "ударникахъ") не выяснилъ съ почти окончательной увѣренностью: Анютинымъ двигаютъ безтолковость и суетливость — отличительныя свойства всякаго активиста: безъ суетливости — туда не пролѣзешь, а при наличіи хоть нѣкоторой толковости — туда и лѣзть незачѣмъ...

Въ свой планъ работы Анютинъ всадилъ и такой пунктъ: разбить цвѣтники у нашего барака — вотъ поистинѣ однихъ цвѣтовъ намъ не хватало для полноты нашей красивой жизни, ужъ хоть картошку бы предложилъ посадить...

"Субботникъ" или "ударникъ" — это работа, выполняемая въ порядкѣ общественной нагрузки въ свободное время. Въ лагерѣ это свободное время бываетъ только въ выходные дни. Три выходныхъ дня семьдесятъ человѣкъ нашего барака ковырялись надъ пятью грядками для будущихъ цвѣтовъ: здѣсь я наблюдалъ соціалистическій трудъ въ крайнемъ выраженіи всего его великолѣпія: работы тамъ было одному человѣку на день-полтора. Но, въ виду полной безсмысленности всей этой затѣи люди работали, какъ дохлыя мухи, лопатъ не хватало, порядка не было, и когда въ двѣсти десять рабочихъ дней было сдѣлано пять грядокъ, то выяснилось: цвѣточныхъ сѣмянъ нѣтъ и въ заводѣ. Время же для посадки картошки было слишкомъ позднее. И тогда я сказалъ Анютину: ну, ужъ теперь-то я продерну его въ "Перековкѣ" за "безхозяйственную растрату двухсотъ десяти рабочихъ дней". Анютинъ перепугался смертельно, и это меня успокоило: если бы онъ былъ сексотомъ, то ни "Перековки", ни "безхозяйственности" бояться было бы ему нечего.

Впрочемъ, несмотря на свою активность, а можетъ быть, и вслѣдствіе ея, Анютинъ скоро попалъ въ ШИЗО: вышелъ погулять за предѣлы лагерной черты и напоролся на какого-то активиста изъ вохровцевъ. Анютинъ попалъ въ одну камеру съ группой туломскихъ инженеровъ, которые еще зимой задумали бѣжать въ Финляндію и уже около полугода ждали разстрѣла... Ихъ жены были арестованы въ Петербургѣ и Москвѣ, и шло слѣдствіе: не оказывали ли онѣ своимъ мужьямъ помощи въ дѣлѣ подготовки побѣга... Инженеровъ было, кажется, шесть или семь человѣкъ, люди, по всей вѣроятности, были неглупые, и ихъ судьба висѣла надъ нами какимъ-то страшнымъ предостереженіемъ.

Помню, что когда-то, около этого времени, яркимъ лѣтнимъ днемъ я сидѣлъ въ пустомъ почти баракѣ: ко мнѣ подошелъ Юра и протянулъ мнѣ номеръ "Правды".

— Хочешь полюбопытствовать? — въ голосѣ его было что-то чуть-чуть насмѣшливое. Онъ показалъ мнѣ кѣмъ-то отчеркнутое жирнымъ краснымъ карандашемъ. "Постановленіе Совнаркома СССР". Въ немъ было: за попытку побѣга заграницу — объявленіе внѣ закона и безусловный разстрѣлъ; для военныхъ — тотъ же разстрѣлъ и ссылка семьи "въ отдаленнѣйшія мѣста Союза".

Мы посмотрѣли другъ на друга.

— Подумаешь — напугали! — сказалъ Юра.

— Не мѣняетъ положенія, — сказалъ я.

— Я думаю, — Юра презрительно пожалъ плечами...

Больше объ этомъ постановленіи у насъ съ Юрой никакого "обмѣна мнѣній" не было. Нашихъ плановъ оно, дѣйствительно, ни въ какой степени не мѣняло. Но потомъ я не разъ думалъ о томъ, какое свидѣтельство о бѣдности выдала совѣтская власть и себѣ, и своему строю, и своей арміи.

Представьте себѣ любое въ мірѣ правительство, которое въ мирное время объявило бы urbi et orbi: для того, чтобы поддерживать на должномъ уровнѣ патріотизмъ команднаго состава нашей арміи, мы будемъ разстрѣливать тѣхъ офицеровъ, которые попытаются оставить подвластную намъ страну, и ссылать "въ отдаленнѣйшія мѣста" — то-есть на вѣрную смерть — ихъ семьи. Что стали бы говорить о патріотизмѣ французской арміи, если бы французское правительство пустило бы въ міръ такую позорную угрозу?..

А эта угроза была сдѣлана всерьезъ. Большевики не очень серьезно относятся къ своимъ обѣщаніямъ, но свои угрозы они по мѣрѣ технической возможности выполняютъ и перевыполняютъ... Эта угроза ни въ какой степени не мѣняла ни нашихъ намѣреній, ни нашихъ плановъ, но она могла указывать на какой-то крупный побѣгъ — по всей вѣроятности, по военной линіи — и, слѣдовательно, да усиленіе сыска и охраны границъ... Снова стало мерещиться "недреманное око", снова стали чудиться сексоты во всѣхъ окружающихъ...

И въ эти дни въ нашемъ баракѣ появился новый дневальный; я не помню сейчасъ его фамиліи. Вмѣстѣ съ нимъ въ нашемъ баракѣ поселились и двое его дѣтей: дѣвочка лѣтъ десяти и мальчикъ лѣтъ семи. Юра, какъ великій спеціалистъ въ дѣлѣ возни со всякаго рода дѣтворой, вошелъ съ этими дѣтишками въ самую тѣсную дружбу. Дѣтей этихъ подкармливалъ весь баракъ: на нихъ пайка не полагалось... Я же время отъ времени ловилъ на себѣ взглядъ дневальнаго — мрачный и пронзительный, какъ будто этимъ взглядомъ дневальный хотѣлъ докопаться до самой сущности моей, до самыхъ моихъ сокровенныхъ мыслей... Становилось жутковато... Я перебиралъ въ памяти всѣ слова, интонаціи, жесты Подмоклаго, Гольмана, Успенскаго: нѣтъ, ничего подозрительнаго. Но вѣдь эта публика, при ея-то квалификаціи, никакого подозрѣнія ни однимъ жестомъ не проявитъ. А этотъ нехитрый мужиченко приставленъ слѣдить — слѣдитъ неумѣло, но слѣжка есть: какъ воровато отводитъ онъ глаза въ сторону, когда я ловлю его настороженный взглядъ. Да, слѣжка есть. Что дѣлать?