Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

— Откуда вы будете?

Баба подняла на меня свое каменное, ненавидящее лицо.

— А ты у своихъ спрашивай, свои тебѣ и скажутъ.

— Вотъ я у своихъ и спрашиваю.

Баба посмотрѣла на меня съ той же ненавистью, молча отвернула окаменѣвшее лицо и уставилась на таборъ; старушка оказалась словоохотливѣе:

— Воронежскіе мы, родимый, воронежскіе... И курскіе есть, есть и курскіе, больше вотъ тамъ, на баржѣ. Сидимъ вотъ тута на холоду, на вѣтру, намаялись мы и — Господи! А скажи, родимый, отправлять-то насъ когда будутъ?

— А я, бабушка, не знаю, я тоже вродѣ васъ — заключенный.

Баба снова повернула ко мнѣ свое лицо:

— Арестантъ, значитъ?

— Да, арестантъ.

Баба внимательно осмотрѣла мою кожанку, очки, папиросу и снова отвернулась къ табору:

— Этакихъ мы знаемъ... Арестанты... Всѣ вы — каторжное сѣмя. При царѣ не вѣшали васъ...

Старуха испуганно покосилась на бабу и изсохшими птичьими своими руками стала оправлять платочекъ на головкѣ дѣвочки. Дѣвочка прильнула къ старухѣ, ежась то-ли отъ холода, то-ли отъ страха.

— Третьи сутки вотъ тутъ маемся... Хлѣба вчера дали по фунту, а сегодня ничего не ѣвши сидимъ... И намѣняли бы гдѣ — такъ солдаты не пускаютъ.

— Намѣнять здѣсь, бабушка, негдѣ — всѣ безъ хлѣба сидятъ...

— Ой, грѣхи, Господи, ой, грѣхи...

— Только чьи грѣхи-то — неизвѣстно, — сурово сказала баба, не оборачиваясь ко мнѣ. Старушка съ испугомъ и съ состраданіемъ посмотрѣла на нее.

— Чьи грѣхи — Господу одному и вѣдомо. Онъ, Праведный, все разсудитъ... Горя-то сколько выпито — ай, Господи Боже мой, — старушка закачала головой... — Вотъ съ весны такъ маемся, ребятъ-то сколько перемерло. — И, снизивъ свой голосъ до шепота, какъ будто рядомъ сидящая баба ничего не могла услышать, конфиденціально сообщила: — Вотъ у бабоньки-то этой двое померло. Эхъ, сказывали люди — на міру и смерть красна, а, вотъ ѣхали мы на баражѣ этой проклятущей, мрутъ ребятишки, какъ мухи, хоронить негдѣ, такъ, безъ панафиды, безъ христіанскаго погребенія — просто на берегъ, да въ яму.

Баба повернулась къ старушкѣ: "молчи ужъ" — голосъ ея былъ озлобленъ и глухъ.

— Почему это васъ съ весны таскаютъ?

— А кто его знаетъ, родимый? Мужиковъ-то нашихъ съ прошлой осени на высылку послали, насъ по веснѣ забрали, къ мужикамъ везутъ, на поселеніе то-есть, да, видно, потеряли ихъ, мужиковъ то нашихъ, вотъ такъ и возютъ... Тамъ, за озеромъ, пни мы корчевали, гдѣ поставили насъ песокъ копать, а то больше такъ на этой баражѣ и живемъ... Хоть бы Бога побоялись, крышу бы какую на баражѣ издѣлали, а то живемъ, какъ звѣри лѣсные, подъ вѣтромъ, подъ дождемъ... А не слыхалъ, родимый, куда мужиковъ-то нашихъ помѣстили...

Такъ называемые "вольно-ссыльныя поселенія", которыми завѣдывалъ "колонизаціонный отдѣлъ ББК", тянулись сравнительно узкой полосой, захватывая повѣнецкое и сегежское отдѣленія. Такихъ поселеній было около восьмидесяти. Отъ обычныхъ "лагерныхъ пунктовъ" они отличались отсутствіемъ охраны и пайка. ГПУ привозило туда ссыльныхъ крестьянъ — въ большинствѣ случаевъ съ семьями — давало "инструментъ" — топоры, косы, лопаты, по пуду зерна на члена семьи "на обзаведеніе" — и дальше предоставляло этихъ мужиковъ ихъ собственной участи.

Я очень жалѣю, что мнѣ не пришлось побывать ни въ одномъ изъ этихъ поселеній. Я видалъ ихъ только на картѣ "колонизаціоннаго отдѣла", въ его планахъ, проектахъ и даже фотографіяхъ... Но въ "колонизаціонномъ отдѣлѣ" сидѣла группа интеллигенціи того же типа, какая въ свое время сидѣла въ свирьскомъ лагерѣ. Я лишенъ возможности разсказать объ этой группѣ — такъ же, какъ и о свирьлаговской... Скажу только, что, благодаря ея усиліямъ, эти мужики попадали въ не совсѣмъ ужъ безвыходное положеніе. Тамъ было много трюковъ. По совершенно понятнымъ причинамъ я не могу о нихъ разсказывать даже и съ той весьма относительной свободой, съ какою я разсказываю о собственныхъ трюкахъ... Чудовищная физическая выносливость и работоспособность этихъ мужиковъ, та опора, которую они получали со стороны лагерной интеллигенціи — давали этимъ "вольно-ссыльнымъ" возможность какъ-то стать на ноги — или, говоря прозаичнѣе, не помереть съ голоду. Они занимались всякаго рода лѣсными работами — въ томъ числѣ и "по вольному найму" — для лагеря, ловили рыбу, снабжали лениградскую кооперацію грибами и ягодами, промышляли силковой охотой и съ невѣроятной быстротой приспособлялись къ непривычнымъ для нихъ условіямъ климата, почвы и труда.

Поэтому я сказалъ старушкѣ, что самое тяжелое для нихъ — уже позади, что ихнихъ мужиковъ рано или поздно разыщутъ и что на новыхъ мѣстахъ можно будетъ какъ-то устраиваться — плохо, но все же будетъ можно. Старушка вздохнула и перекрестилась.

— Охъ, ужъ далъ бы Господь... А что плохо будетъ, такъ гдѣ теперь хорошо? Что тамъ, что здѣсь — все одно — голодъ. Земля тутъ только чужая, холодная земля, что съ такой земли возьмешь?

— Въ этой землѣ — только могилы копать, — сурово сказала баба, не проявившая къ моимъ сообщеніямъ никакого интереса.

— Здѣсь надо жить не съ земли, а съ лѣса. Карельскіе мужики въ старое время богато жили.

— Да намъ ужъ все одно, гдѣ жить-то, родимый, абы только жить дали, не мучали бы народъ-то... А тамъ, хошь въ Сибирь, хошь куда. Да развѣ-жъ дадутъ жить... Мнѣ-то, родимый, что? Зажилась я, не прибираетъ Господь. А которымъ жить бы еще, да жить...

— Молчи ужъ, сколько разовъ просила тебя, — глухо сказала баба...

— Молчу, молчу, — заторопилась старуха. — А все — вотъ договорила съ человѣкомъ — легче стало: вотъ, говоритъ, не помремъ съ голоду-то, говоритъ, и здѣсь люди какъ-тось жили...

У пристани раздался рѣзкій свистокъ. Я оглянулся. Туда подошла новая группа Вохра — человѣкъ въ десять, а во главѣ ея шелъ кто-то изъ начальства.

— А ну, бабы, на баржу грузись, къ мужикамъ своимъ поѣдете, медовый мѣсяцъ справлять...

На начальственную шутку никто изъ вохровцевъ не улыбнулся. Группа ихъ подошла въ нашему биваку.

— А вы кто здѣсь такой? — подозрительно спросилъ меня командиръ.

Я равнодушно поднялъ на него взглядъ.

— Инструкторъ изъ Медгоры...

— А-а, — неопредѣленно протянулъ начальникъ и прошелъ дальше. — А ну, собирайсь живо, — прокатывался его голосъ надъ толпой бабъ и ребятишекъ. Въ толпѣ послышался дѣтскій плачъ.

— Ужо четвертый разъ грузимся — то съ баржи, то на баржу, — сказала старушка, суетливо подымаясь. — И чего они думаютъ, прости Господи...

Угрюмый вохровецъ подошелъ въ ней.

— Ну, давай, бабуся, подсоблю...

— Ой, спасибо, родименькій, ой, спасибо, всѣ руки себѣ понадрывали, развѣ бабьей силы хватитъ...

— Тоже — понабирали барахла, камни у тебя тута, что-ли? — сказалъ другой вохровецъ...

— Какіе тута камни, родимый, послѣднее вѣдь позабирали, послѣднее... Скажемъ, горшокъ какой — а безъ него какъ? Всю жизнь работали — а вотъ только и осталось, что на спинѣ вынесли...