Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

Съ великими мускульными и голосовыми усиліями намъ, интеллигенціи и конвою, удалось очистить проходъ и втащить бакъ на полъ теплушки. Только что втянули бакъ, какъ какой-то крупный бородатый мужикъ ринулся къ нему сквозь всѣ наши загражденія и всей своей волосатой физіономіей нырнулъ въ воду; хорошо еще, что она не была кипяткомъ.

Борисъ схватилъ его за плечи, стараясь оттащить, но мужикъ такъ крѣпко вцѣпился въ края бака руками, что эти попытки грозили перевернуть весь бакъ и оставить насъ всѣхъ вовсе безъ воды.

Глядя на то, какъ бородатый мужикъ, захлебываясь, лакаетъ воду, толпа мужиковъ снова бросилась къ баку. Какой-то рабочій колотилъ своимъ чайникомъ по полупогруженной въ воду головѣ, какія-то еще двѣ головы пытались втиснуться между первой и краями бака, но мужикъ ничего не слышалъ и ничего не чувствовалъ: онъ лакалъ, лакалъ, лакалъ...

Конвойный, очевидно, много насмотрѣвшійся на такого рода происшествіи, крикнулъ Борису:

— Пихай бакъ сюда!

Мы съ Борисомъ поднажали, и по скользкому обледенѣлому полу теплушки бакъ скользнулъ къ дверямъ. Тамъ его подхватили конвойные, а бородатый мужикъ тяжело грохнулся о землю.

— Ну, сукины дѣти, — оралъ конвойный начальникъ, — теперь совсѣмъ заберемъ бакъ, и подыхайте вы тутъ къ чортовой матери...

— Послушайте, — запротестовалъ Борисъ, — во-первыхъ, не всѣ же устраивали безпорядокъ, а во-вторыхъ, надо было воду давать во время.

— Мы и безъ васъ знаемъ, когда время, когда нѣтъ. Ну, забирайте воду въ свою посуду, намъ нужно бакъ забирать.

Возникла новая проблема: у интеллигенціи было довольно много посуды, посуда была и у рабочихъ; у мужиковъ и у урокъ ея не было вовсе. Одна часть рабочихъ отъ дѣлежки своей посудой отказалась наотрѣзъ. Въ результатѣ длительной и матерной дискуссіи установили порядокъ: каждому по кружкѣ воды. Оставшуюся воду распредѣлять не по принципу собственности на посуду, а, такъ сказать, въ общій котелъ. Тѣ, кто не даютъ посуды для общаго котла, больше воды не получатъ. Такимъ образомъ тѣ рабочіе, которые отказались дать посуду, рисковали остаться безъ воды. Они пытались было протестовать, но на нашей сторонѣ было и моральное право, и большинство голосовъ, и, наконецъ, аргументъ, безъ котораго всѣ остальные не стоили копѣйки, — это кулаки. Частно-собственническіе инстинкты были побѣждены.

Такъ ѣхали мы 250 километровъ пять сутокъ. Уже въ нашей теплушкѣ появились больные — около десятка человѣкъ. Борисъ щупалъ имъ пульсъ и говорилъ имъ хорошія слова — единственное медицинское средство, находившееся въ его распоряженіи. Впрочемъ, въ обстановкѣ этого человѣческаго звѣринца и хорошее слово было медицинскимъ средствомъ.

Наконецъ, утромъ, на шестыя сутки въ раскрывшейся двери теплушки появились люди, не похожіе на нашихъ конвоировъ. Въ рукахъ одного изъ нихъ былъ списокъ. На носу, какъ-то свѣсившись на бокъ, плясало пенснэ. Одѣтъ человѣкъ былъ во что-то рваное и весьма штатское. При видѣ этого человѣка я понялъ, что мы куда-то пріѣхали. Неизвѣстно куда, но во всякомъ случаѣ далеко мы уѣхать не успѣли.

— Эй, кто тутъ староста?

Борисъ вышелъ впередъ.

— Сколько у васъ человѣкъ по списку? Повѣрьте всѣхъ.

Я просунулъ свою голову въ дверь теплушки и конфиденціальнымъ шепотомъ спросилъ человѣка въ пенснэ:

— Скажите, пожалуйста, куда мы пріѣхали?

Человѣкъ въ пенснэ воровато оглянулся кругомъ и шепнулъ:

— Свирьстрой.

Несмотря на морозный январьскій вѣтеръ, широкой струей врывавшійся въ двери теплушки, въ душахъ нашихъ расцвѣли незабудки.

Свирьстрой! Это значитъ, во всякомъ случаѣ, не больше двухсотъ километровъ отъ границы. Двѣсти километровъ — пустяки. Это не какой-нибудь "Сиблагъ", откуда до границы хоть три года скачи — не доскачешь... Неужели судьба послѣ всѣхъ подвоховъ съ ея стороны повернулась, наконецъ, "лицомъ къ деревнѣ?"

Такое же морозное январьское утро, какъ и въ день нашей отправки изъ Питера. Та же цѣпь стрѣлковъ охраны и пулеметы на треножникахъ. Кругомъ — поросшая мелкимъ ельникомъ равнина, какіе-то захолустные, заметенные снѣгомъ подъѣздные пути.

Насъ выгружаютъ, строятъ и считаютъ. Потомъ снова перестраиваютъ и пересчитываютъ. Начальникъ конвоя мечется, какъ угорѣлый, отъ колонны къ колоннѣ: двое арестантовъ пропало. Впрочемъ, при такихъ порядкахъ могло статься, что ихъ и вовсе не было.

Мечутся и конвойные. Дикая ругань. Ошалѣвшіе въ конецъ мужички тыкаются отъ шеренги къ шеренгѣ, окончательно разстраивая и безъ того весьма приблизительный порядокъ построенія. Опять перестраиваютъ. Опять пересчитываютъ...

Такъ мы стоимъ часовъ пять и промерзаемъ до костей. Полураздѣтые урки, несмотря на свою красноиндѣйскую выносливость, совсѣмъ еле живы. Конвойные, которые почти такъ же замерзли, какъ и мы, съ каждымъ часомъ свирѣпѣютъ все больше. То тамъ, то здѣсь люди валятся на снѣгъ. Десятокъ нашихъ больныхъ уже свалились. Мы укладываемъ ихъ на рюкзаки, мѣшки и всякое борохло, но ясно, что они скоро замерзнутъ. Наши мѣропріятія, конечно, снова нарушаютъ порядокъ въ колоннахъ, слѣдовательно, снова портятъ весь подсчетъ. Между нами и конвоемъ возникаетъ ожесточенная дискуссія. Крыть матомъ и приводить въ порядокъ прикладами людей въ очкахъ конвой все-таки не рѣшается. Намъ угрожаютъ арестомъ и обратной отправкой въ Ленинградъ. Это, конечно, вздоръ, и ничего съ нами конвой сдѣлать не можетъ. Борисъ заявляетъ, что люди заболѣли еще въ дорогѣ, что стоять они не могутъ. Конвоиры подымаютъ упавшихъ на ноги, тѣ снова валятся на земь. Подходятъ какіе-то люди въ лагерномъ одѣяніи, — какъ потомъ оказалось, пріемочная коммиссія лагеря. Насквозь промерзшій старичекъ съ колючими усами оказывается начальникомъ санитарной части лагеря. Подходитъ начальникъ конвоя и сразу набрасывается на Бориса:

— А вамъ какое дѣло? Немедленно станьте въ строй!

Борисъ заявляетъ, что онъ — врачъ и, какъ врачъ, не можетъ допустить, чтобы люди замерзали единственно вслѣдствіе полной нераспорядительности конвоя. Намекъ на "нераспорядительность" и на посылку жалобы въ Ленинградъ нѣсколько тормозитъ начальственный разбѣгъ чекиста. Въ результатѣ длительной перепалки появляются лагерныя сани, на нихъ нагружаютъ упавшихъ, и обозъ разломанныхъ саней и дохлыхъ клячъ съ погребальной медленностью исчезаетъ въ лѣсу. Я потомъ узналъ, что до лагеря живыми доѣхали все-таки не всѣ.

Какая-то команда. Конвой забираетъ свои пулеметы и залѣзаетъ въ вагоны. Поѣздъ, гремя буферами, трогается и уходитъ на западъ. Мы остаемся въ пустомъ полѣ. Ни конвоя, ни пулеметовъ. Въ сторонкѣ отъ дороги, у костра, грѣется полудюжина какой-то публики съ винтовками — это, какъ оказалось, лагерный ВОХР (вооруженная охрана) — въ просторѣчіи называемая "попками" и "свѣчками"... Но онъ насъ не охраняетъ. Да и не отъ чего охранять. Люди мечтаютъ не о бѣгствѣ — куда бѣжать въ эти заваленныя снѣгомъ поля, — а о тепломъ углѣ и о горячей пищѣ...