Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

Борисъ поворачивается къ пахану:

— Вотъ тутъ насъ трое: я, братъ и его сынъ. Если кого-нибудь изъ насъ ткнутъ ножомъ, — отвѣчать будете вы...

Урка дѣлаетъ наглое лицо человѣка, передъ которымъ ляпнули вопіющій вздоръ. И потомъ разражается хохотомъ.

— Ого-го... Отвѣчать... Передъ самимъ Сталинымъ... Вотъ это здорово... Отвѣчать... Мы тебѣ, братъ, кишки и безъ отвѣту выпустимъ...

Стая урокъ подхватываетъ хохотъ своего пахана. И я понимаю, что разговоръ объ отвѣтственности, о законной отвѣтственности на этомъ каторжномъ робинзоновскомъ островѣ — пустой разговоръ. Урки понимаютъ это еще лучше, чѣмъ я. Паханъ продолжаетъ ржать и тычетъ Борису въ носъ сложенные въ традиціонную эмблему три своихъ грязныхъ посинѣвшихъ пальца. Рука пахана сразу попадаетъ въ Бобины тиски. Ржанье переходитъ въ вой. Паханъ пытается вырвать руку, но это — дѣло совсѣмъ безнадежное. Кое-кто изъ урокъ срывается на помощь своему вождю, но Бобинъ тылъ прикрываемъ мы съ Юрой — и всѣ остаются на своихъ мѣстахъ.

— Пусти, — тихо и сдающимся тономъ говоритъ паханъ. Борисъ выпускаетъ его руку. Паханъ корчится отъ боли, держится за руку и смотритъ на Бориса глазами, преисполненными боли, злобы и... почтенія...

Да, конечно, мы не въ девятнадцатомъ вѣкѣ. Faustrecht. Ну, что-жъ! На нашей полдюжинѣ кулаковъ — кулаковъ основательныхъ — тоже можно какое-то право основать.

— Видите ли, товарищъ... какъ ваша фамилія, — возможно спокойнѣе начинаю я...

— Иди ты къ чорту съ фамиліей, — отвѣчаетъ паханъ.

— Михайловъ... — раздается откуда-то со стороны...

— Такъ видите ли, товарищъ Михайловъ, — говорю я чрезвычайно академическимъ тономъ, — когда мой братъ говорилъ объ отвѣтственности, то это, понятно, вовсе не въ томъ смыслѣ, что кто-то тамъ куда-то пойдетъ жаловаться... Ничего подобнаго... Но если кого-нибудь изъ насъ троихъ подколютъ, то оставшіеся просто... переломаютъ вамъ кости. И переломаютъ всерьезъ... И именно — вамъ... Такъ что и для васъ, и для насъ будетъ спокойнѣе такими дѣлами не заниматься...

Урка молчитъ. Онъ, по уже испытанному ощущенію Бобиной длани, понялъ, что кости будутъ переломаны совсѣмъ всерьезъ (они, конечно, и были бы переломаны).

Если бы не семейная спаянность нашей "стаи" и не наши кулаки, то спаянная своей солидарностью стая урокъ раздѣла бы и ограбила бы насъ до нитки. Такъ дѣлается всегда — въ общихъ камерахъ, на этапахъ, отчасти и въ лагеряхъ, гдѣ всякой случайной и разрозненной публикѣ, попавшей въ пещеры ГПУ, противостоитъ спаянная и "классово-солидарная" стая урокъ. У нихъ есть своя организація, и эта организація давитъ и грабить.

Впрочемъ, такая же организація существуетъ и на волѣ. Только она давитъ и грабить всю страну...

Часа черезъ полтора я сижу у печки. Паханъ подходитъ ко мнѣ.

— Ну, и здоровый же бугай вашъ братъ. Чуть руки не сломалъ. И сейчасъ еще еле шевелится... Оставьте мнѣ, товарищъ Солоневичъ, бычка (окурокъ) — страсть курить хочется.

Я принимаю оливковую вѣтвь мира и достаю свой кисетъ. Урка крутить собачью ножку и сладострастно затягивается...

— Тоже надо понимать, товарищъ Солоневичъ, собачье наше житье...

— Такъ что же вы его не бросите?

— А какъ его бросить? Мы всѣ — безпризорная шатія. Отъ мамкиной цицки — да прямо въ безпризорники. Я, прямо говоря, съ самаго малолѣтства воръ, такъ воромъ и помру. А этого супчика, техника-то, мы все равно обработаемъ. Не здѣсь, такъ въ лагерѣ... Сволочь. У него одного хлѣба съ пудъ будетъ. Просили по хорошему — дай хоть кусокъ. Такъ онъ какъ собака лается...

— Вотъ еще, васъ, сволочей, кормить, — раздается съ рабочей полки чей-то внушительный басъ.

Урка подымаетъ голову.

— Да вотъ, хоть и неохотой, да кормите же. Что ты думаешь, я хуже тебя ѣмъ?

— Я ни у кого не прошу.

— И я не прошу. Я самъ беру.

— Ну вотъ и сидишь здѣсь.

— А ты гдѣ сидишь? У себя на квартирѣ?

Рабочій замолкаетъ. Другой голосъ съ той же полки подхватываетъ тему:

— Воруютъ съ трудящаго человѣка послѣднее, а потомъ еще и корми ихъ. Мало васъ, сволочей, сажаютъ.

— Насъ, дѣйствительно, мало сажаютъ, — спокойно парируетъ урка, — вотъ васъ — много сажаютъ. Ты, небось, лѣтъ на десять ѣдешь, а я — на три года. Ты на совѣтскую власть на волѣ спину гнулъ за два фунта хлѣба и въ лагерѣ за тѣ же два фунта гнуть будешь. И подохнешь тамъ къ чертовой матери.

— Ну, это еще кто скорѣе подохнетъ...

— Ты подохнешь, — увѣренно сказалъ урка. — Я — какъ весна — такъ ищи вѣтра въ полѣ. А тебѣ куда податься? Подохнешь.

На рабочей нарѣ замолчали, подавленные аргументацій урки.

— Такимъ, прямо головы проламывать, — изрекъ нашъ техникъ.

У урки отъ злости и презрѣнія перекосилось лицо.

— Эхъ, ты, въ ротъ плеванный. Это ты-то, чортъ моржевый, проламывать будешь? Ты, братъ, смотри, ты, сукинъ сынъ, на носъ себѣ накрути. Это здѣсь мы просимъ, а ты куражишься, а въ лагерѣ ты у меня будешь на брюхѣ ползать, сукинъ ты сынъ. Тамъ тебѣ въ два счета кишки вывернутъ. Ты тамъ, братъ, за чужимъ кулакомъ не спрячешься. Вотъ этотъ — урка кивнулъ въ мою сторону — этотъ можетъ проломать... А ты, эхъ ты, дерьмо вшивое...

— Нѣтъ, такихъ... да... такихъ совѣтская власть прямо разстрѣливать должна. Прямо разстрѣливать. Вездѣ воруютъ, вездѣ грабятъ...

Это, оказывается, вынырнулъ изъ подъ наръ нашъ Степушка. Его основательно ограбили урки въ пересылкѣ, и онъ предвидѣлъ еще массу огорченій въ томъ же стилѣ. У него дрожали руки, и онъ брызгалъ слюной.

— Нѣтъ, я не понимаю. Какъ же это такъ? Везутъ въ одномъ вагонѣ. Полная безнаказанность. Что хотятъ, то и дѣлаютъ.

Урка смотритъ на него съ пренебрежительнымъ удивленіемъ.

— А вы, тихій господинчикъ, лежали бы на своемъ мѣстечкѣ и писали бы свои покаянія. Не трогаютъ васъ — такъ и лежите. А вотъ часишки вы въ пересылкѣ обратно получили, такъ вы будьте спокойны — мы ихъ возьмемъ.

Степушка судорожно схватился за карманъ съ часами. Урки захохотали.

— Это изъ нашей ко, — сказалъ я. — Такъ что насчетъ часиковъ — вы ужъ не троньте.

— Все равно. Не мы — такъ другіе. Не здѣсь — такъ въ лагерѣ. Господинчикъ-то вашъ больно ужъ хрѣновый. Покаянія все писалъ. Знаю — наши съ нимъ сидѣли.

— Не ваше дѣло, что я писалъ. Я на васъ заявленіе подамъ.

Степушка нервничалъ и трусилъ, и глупилъ. Я ему подмигивалъ, но онъ ничего не замѣчалъ...

— Вы, господинчикъ хрѣновый, слушайте, что я вамъ скажу... Я у васъ пока ничего не укралъ, а украду — поможетъ вамъ заявленіе, какъ мертвому кадило...

— Ничего, въ лагерѣ васъ прикрутятъ, — сказалъ техникъ.

— Съ дураками, видно, твоя мамаша спала, что ты такимъ умнымъ уродился... Въ лагерѣ... эхъ ты, моржевая голова! А что ты о лагерѣ знаешь? Бывалъ ты въ лагерѣ? Я вотъ уже пятый разъ ѣду — а ты мнѣ о лагерѣ разсказываешь...