Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

Я знаю, что эта точка зрѣнія идетъ совсѣмъ въ разрѣзъ съ установившимися мнѣніями о судьбахъ интеллигенціи въ СССР. Объ этихъ судьбахъ я когда-нибудь буду говорить подробнѣе. Но все то, что я видѣлъ въ СССР — а видѣлъ я много вещей — создало у меня твердое убѣжденіе: лишь въ рѣдкихъ случаяхъ интеллигенцію сажаютъ за зря, конечно, съ совѣтской точки зрѣнія. Она все-таки нужна. Ее все-таки судятъ. Мужика — много, имъ хоть прудъ пруди, и онъ совершенно реально находится въ положеніи во много разъ худшемъ, чѣмъ онъ былъ въ самыя худшія, въ самыя мрачныя времена крѣпостного права. Онъ абсолютно безправенъ, такъ же безправенъ, какъ любой рабъ какого-нибудь африканскаго царька, такъ же онъ нищъ, какъ этотъ рабъ, ибо у него нѣтъ рѣшительно ничего, чего любой деревенскій помпадуръ не могъ бы отобрать въ любую секунду, у него нѣтъ рѣшительно никакихъ перспективъ и рѣшительно никакой возможности выкарабкаться изъ этого рабства и этой нищеты...

Положеніе интеллигенціи? Ерунда — положеніе интеллигенціи по сравненію съ этимъ океаномъ буквально неизмѣримыхъ страданій многомилліоннаго и дѣйствительно многострадальнаго русскаго мужика. И передъ лицомъ этого океана какъ-то неловко, какъ-то языкъ не поворачивается говорить о себѣ, о своихъ лишеніяхъ: все это — булавочные уколы. А мужика бьютъ по черепу дубьемъ.

И вотъ, сидитъ "сѣятель и хранитель" великой русской земли у щели вагонной двери. Январьская вьюга уже намела сквозь эту щель сугробикъ снѣга на его обутую въ рваный лапоть ногу. Руки зябко запрятаны въ рукава какой-то лоскутной шинелишки временъ міровой войны. Мертвецки посинѣвшее лицо тупо уставилось на прыгающій огонь печурки. Онъ весь скомкался, съежился, какъ бы стараясь стать меньше, незамѣтнѣе, вовсе исчезнуть такъ, чтобы его никто не увидѣлъ, не ограбилъ, не убилъ...

И вотъ, ѣдетъ онъ на какую-то очередную "великую" сталинскую стройку. Ничего строить онъ не можетъ, ибо силъ у него нѣтъ... Въ 1930-31 году такого этапнаго мужика на Бѣломорско-Балтійскомъ каналѣ прямо ставили на работы, и онъ погибалъ десятками тысячъ, такъ что на "строительномъ фронтѣ" вмѣсто "пополненій" оказывались сплошныя дыры. Санчасть (санитарная часть) ББК догадалась: прибывающихъ съ этапами крестьянъ раньше, чѣмъ посылать на обычныя работы, ставили на болѣе или менѣе "усиленное" питаніе — и тогда люди гибли отъ того, что отощавшіе желудки не въ состояніи были переваривать нормальной пищи. Сейчасъ ихъ оставляютъ на двѣ недѣли въ "карантинѣ", постепенно втягиваютъ и въ работу, и въ то голодное лагерное питаніе, которое мужику и на волѣ не было доступно и которое является лукулловымъ пиршествомъ съ точки зрѣнія провинціальнаго тюремнаго пайка. Лагерь — все-таки хозяйственная организація, и въ своемъ рабочемъ скотѣ онъ все-таки заинтересованъ... Но въ чемъ заинтересованъ рѣдко грамотный и еще рѣже трезвый деревенскій комсомолецъ, которому на потопъ и разграбленіе отдано все крестьянство и который и самъ-то окончательно очумѣлъ отъ всѣхъ вихляній "генеральной линіи", отъ дикаго, кабацкаго административнаго восторга безчисленныхъ провинціальныхъ властей?

Насъ, интеллигенціи, на весь вагонъ всего пять человѣкъ: насъ трое, нашъ горе-романистъ Степушка, попавшій въ одинъ съ нами грузовикъ, и еще какой-то ленинградскій техникъ. Мы всѣ приспособились вмѣстѣ на средней нарѣ. Надъ нами — группа питерскихъ рабочихъ; ихъ мнѣ не видно. Другую половину вагона занимаетъ еще десятка два рабочихъ; они сытѣе и лучше одѣты, чѣмъ крестьяне, или говоря, точнѣе, менѣе голодны и менѣе оборваны. Всѣ они спятъ.

Плотно сбитой стаей сидятъ у печурки уголовники. Они не то чтобы оборваны — они просто полураздѣты, но ихъ выручаетъ невѣроятная, волчья выносливость бывшихъ безпризорниковъ. Всѣ они — результатъ жесточайшаго естественнаго отбора. Всѣ, кто не могъ выдержать поѣздокъ подъ вагонными осями, ночевокъ въ кучахъ каменнаго угля, пропитанія изъ мусорныхъ ямъ (совѣтскихъ мусорныхъ ямъ!) — всѣ они погибли. Остались только самые крѣпкіе, по волчьи выносливые, по волчьи ненавидящіе весь міръ — міръ, выгнавшій ихъ дѣтьми на большія дороги голода, на волчью борьбу за жизнь...

Тепло отъ печки добирается, наконецъ, и до меня, и я начинаю дремать. Просыпаюсь отъ дикаго крика и вижу:

Прислонившись спиной къ стѣнкѣ вагона блѣдный, стоитъ нашъ техникъ и тянетъ къ себѣ какой-то мѣшокъ. За другой конецъ мѣшка уцѣпился одинъ изъ урокъ — плюгавый парнишка, съ глазами попавшаго въ капканъ хорька. Борисъ тоже держится за мѣшокъ. Схема ясна: урка сперъ мѣшокъ, техникъ отнимаетъ, урка не отдаетъ, въ расчетѣ на помощь "своихъ". Борисъ пытается что-то урегулировать. Онъ что-то говоритъ, но въ общемъ гвалтѣ и ругани ни одного слова нельзя разобрать. Мелькаютъ кулаки, полѣнья и даже ножи. Мы съ Юрой пулей выкидываемся на помощь Борису.

Мы втроемъ представляемъ собою "боевую силу", съ которою приходится считаться и уркамъ — даже и всей ихъ стаѣ, взятой вмѣстѣ. Однако, плюгавый парнишка цѣпко и съ какимъ-то отчаяніемъ въ глазахъ держится за мѣшокъ, пока откуда-то не раздается спокойный и властный голосъ:

— Пусти мѣшокъ...

Парнишка отпускаетъ мѣшокъ и уходитъ въ сторону, утирая носъ, но все же съ видомъ исполненнаго долга...

Спокойный голосъ продолжаетъ:

— Ничего, другой разъ возьмемъ такъ, что и слыхать не будете.

Оглядываюсь. Высокій, изсиня блѣдный, испитой и, видимо, много и сильно на своемъ вѣку битый урка — очевидно, "паханъ" — коноводъ и вождь уголовной стаи. Онъ продолжаетъ, обращаясь къ Борису:

— А вы чего лѣзете? Не вашъ мѣшокъ — не ваше дѣло. А то такъ и ножъ ночью можемъ всунуть... У насъ, братъ, ни на какихъ обыскахъ ножей не отберутъ...

Въ самомъ дѣлѣ — какой-то ножъ фигурировалъ надъ свалкой. Какимъ путемъ урки ухитряются фабриковать и проносить свои ножи сквозь всѣ тюрьмы и сквозь всѣ обыски — Аллахъ ихъ знаетъ, но фабрикуютъ и проносятъ. И я понимаю — вотъ въ такой людской толчеѣ, откуда-то изъ-за спинъ и мѣшковъ ткнуть ножомъ въ бокъ — и пойди доискивайся...

Рабочіе сверху сохраняютъ полный нейтралитетъ: они-то по своему городскому опыту знаютъ, что значитъ становиться урочьей стаѣ поперекъ дороги. Крестьяне что-то робко и приглушенно ворчатъ по своимъ угламъ... Остаемся мы четверо (Степушка — не въ счетъ) — противъ 15 урокъ, готовыхъ на все и ничѣмъ не рискующихъ. Въ этомъ каторжномъ вагонѣ мы, какъ на необитаемомъ островѣ. Законъ остался гдѣ-то за дверями теплушки, законъ въ лицѣ какого-то конвойнаго начальника, заинтересованнаго лишь въ томъ, чтобы мы не сбѣжали и не передохли въ количествахъ, превышающихъ нѣкій, мнѣ неизвѣстный, "нормальный" процентъ. А что тутъ кто-то кого-то зарѣжетъ — кому какое дѣло.