Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

Сколько десятковъ и сотенъ тысячъ сестеръ, женъ, матерей вотъ такъ бьются о тюремныя ворота, стоятъ въ безконечныхъ очередяхъ съ "передачами", съэкономленными за счетъ самаго жестокаго недоѣданія! Потомъ, отрывая отъ себя послѣдній кусокъ хлѣба, онѣ будутъ слать эти передачи куда-нибудь за Уралъ, въ карельскіе лѣса, въ приполярную тундру. Сколько загублено женскихъ жизней, вотъ этакъ, мимоходомъ, прихваченныхъ чекистской машиной...

Грузовикъ — еще на медленномъ ходу. Толпа, отхлынувшая было отъ него, опять смыкается почти у самыхъ колесъ. Грузовикъ набираетъ ходъ. Женщины бѣгутъ рядомъ съ нимъ, выкрикивая разныя имена... Какая-то дѣвушка, растрепанная и заплаканная, долго бѣжитъ рядомъ съ машиной, шатаясь, точно пьяная, и каждую секунду рискуя попасть подъ колеса...

— Миша, Миша, родной мой, Миша!..

Конвоиры орутъ, потрясая своими наганами:

— Сиди на мѣстѣ!.. Сиди, стрѣлять буду!..

Сколько грузовиковъ уже прошло мимо этой дѣвушки и сколько еще пройдетъ... Она нелѣпо пытается схватиться за бортъ грузовика, одинъ изъ конвоировъ перебрасываетъ ногу черезъ бортъ и отталкиваетъ дѣвушку. Она падаетъ и исчезаетъ за бѣгущей толпой...

Какъ хорошо, что насъ никто здѣсь не встрѣчаетъ... И какъ хорошо, что этого Миши съ нами нѣтъ. Каково было бы ему видѣть свою любимую, сбитую на мостовую ударомъ чекистскаго сапога... И остаться безсильнымъ...

Машины ревутъ. Люди шарахаются въ стороны. Все движеніе на улицахъ останавливается передъ этой почти похоронной процессіей грузовиковъ. Мы проносимся по улицамъ "красной столицы" какимъ-то многоликимъ олицетвореніемъ memento mori, какимъ-то жуткимъ напоминаніемъ каждому, кто еще ходитъ по тротуарамъ: сегодня — я, а завтра — ты.

Мы въѣзжаемъ на задворки Николаевскаго вокзала. Эти задворки, повидимому, спеціально приспособлены для чекистскихъ погрузочныхъ операцій. Большая площадь обнесена колючей проволокой. На углахъ — бревенчатыя вышки съ пулеметами. У платформы — безконечный товарный составъ: это нашъ эшелонъ, въ которомъ намъ придется ѣхать Богъ знаетъ куда и Богъ знаетъ сколько времени.

Эти погрузочныя операцій какъ будто должны бы стать привычными и налаженными. Но вмѣсто налаженности — крикъ, ругань, сутолока, безтолочь. Насъ долго перегоняютъ отъ вагона къ вагону. Все уже заполнено до отказа — даже по нормамъ чекистскихъ этаповъ; конвоиры орутъ, урки ругаются, мужики стонутъ... Такъ тыкаясь отъ вагона къ вагону, мы, наконецъ, попадаемъ въ какую-то совсѣмъ пустую теплушку и врываемся въ нее оголтѣлой и озлобленной толпой.

Теплушка оффиціально расчитана на 40 человѣкъ, но въ нее напихиваютъ и 60, и 70. Въ нашу, какъ потомъ выяснилось, было напихано 58; мы не знаемъ, куда насъ везутъ и сколько времени придется ѣхать. Если за Уралъ — нужно расчитывать на мѣсяцъ, а то и на два. Понятно, что при такихъ условіяхъ мѣста на нарахъ — а ихъ на всѣхъ, конечно, не хватитъ — сразу становятся объектомъ жестокой борьбы...

Дверь вагона съ трескомъ захлопывается, и мы остаемся въ полутьмѣ. Съ правой, по ходу поѣзда, стороны оба люка забиты наглухо. Оба лѣвыхъ — за толстыми желѣзными рѣшетками... Кажется, что вся эта полутьма отъ пола до потолка биткомъ набита людьми, мѣшками, сумками, тряпьемъ, дикой руганью и дракой. Люди атакуютъ нары, отталкивая ногами менѣе удачливыхъ претендентовъ, въ воздухѣ мелькаютъ тѣла, слышится матъ, звонъ жестяныхъ чайниковъ, грохотъ падающихъ вещей.

Всѣ атакуютъ верхнія нары, гдѣ теплѣе, свѣтлѣе и чище. Намъ какъ-то удается протиснуться сквозь живой водопадъ тѣлъ на среднія нары. Тамъ — хуже, чѣмъ наверху, но все же безмѣрно лучше, чѣмъ остаться на полу посерединѣ вагона...

Черезъ часъ это столпотвореніе какъ-то утихаетъ. Сквозь многочисленныя дыры въ стѣнахъ и въ потолкѣ видно, какъ пробивается въ теплушку свѣтъ, какъ январьскій вѣтеръ наметаетъ на полу узенькія полоски снѣга. Становится зябко при одной мысли о томъ, какъ въ эти дыры будетъ дуть вѣтеръ на ходу поѣзда... Посерединѣ теплушки стоитъ чугунная печурка, изъѣденная всѣми язвами гражданской войны, военнаго коммунизма, мѣшочничества и Богъ знаетъ чего еще.

Мы стоимъ на путяхъ Николаевскаго вокзала почти цѣлыя сутки. Ни дровъ, ни воды, ни ѣды намъ не даютъ. Отъ голода, холода и усталости вагонъ постепенно затихаетъ...

Ночь... Лязгъ буферовъ!.. Поѣхали...

Мы лежимъ на нарахъ, плотно прижавшись другъ къ другу. Повернуться нельзя, ибо люди на нарахъ уложены такъ же плотно, какъ дощечки на паркетѣ. Заснуть тоже нельзя. Я чувствую, какъ холодъ постепенно пробирается куда-то внутрь организма, какъ коченѣютъ ноги и застываетъ мозгъ. Юра дрожитъ мелкой, частой дрожью, старается удержать ее и опять начинаетъ дрожать...

— Юрчикъ, замерзаешь?

— Нѣтъ, Ватикъ, ничего...

Такъ проходитъ ночь.

Къ полудню на какой-то станціи намъ дали дровъ — немного и сырыхъ. Теплушка наполнилась ѣдкимъ дымомъ, тепла прибавилось мало, но стало какъ-то веселѣе. Я начинаю разглядывать своихъ сотоварищей по этапу...

Большинство — это крестьяне. Они одѣты во что попало — какъ ихъ захватилъ арестъ. Съ мужикомъ вообще стѣсняются очень мало. Его арестовываютъ на полевыхъ работахъ, сейчасъ же переводятъ въ какую-нибудь уѣздную тюрьму — страшную уѣздную тюрьму, по сравненію съ которой Шпалерка — это дворецъ... Тамъ, въ этихъ уѣздныхъ тюрьмахъ, въ одиночныхъ камерахъ сидятъ по 10-15 человѣкъ, тамъ дѣйствительно негдѣ ни стать, ни сѣсть, и люди сидятъ и спятъ по очереди. Тамъ въ день даютъ 200 граммъ хлѣба, и мужики, не имѣющіе возможности получать передачи (деревня — далеко, да и тамъ нечего ѣсть), если и выходятъ оттуда живыми, то выходятъ совсѣмъ уже привидѣніями.

Наши этапные мужички тоже больше похожи на привидѣнія. Въ звѣриной борьбѣ за мѣста на нарахъ у нихъ не хватило силъ, и они заползли на полъ, подъ нижнія нары, расположились у дверныхъ щелей... Зеленые, оборванные, они робко, взглядами загнанныхъ лошадей, посматриваютъ на болѣе сильныхъ или болѣе оборотистыхъ горожанъ...

..."Въ столицахъ — шумъ, гремятъ витіи"... Столичный шумъ и столичные разстрѣлы даютъ міровой резонансъ. О травлѣ интеллигенціи пишетъ вся міровая печать... Но какая, въ сущности, это ерунда, какая мелочь — эта травля интеллигенціи... Не помѣщики, не фабриканты, не профессора оплачиваютъ въ основномъ эти страшныя "издержки революціи" — ихъ оплачиваетъ мужикъ. Это онъ, мужикъ, дохнетъ милліонами и десятками милліоновъ отъ голода, тифа, концлагерей, коллективизаціи и закона о "священной соціалистической собственности", отъ всякихъ великихъ и малыхъ строекъ Совѣтскаго Союза, отъ всѣхъ этихъ сталинскихъ хеопсовыхъ пирамидъ, построенныхъ на его мужицкихъ костяхъ... Да, конечно, интеллигенціи очень туго. Да, конечно, очень туго было и въ тюрьмѣ, и въ лагерѣ, напримѣръ, мнѣ... Значительно хуже — большинству интеллигенціи. Но въ какое сравненіе могутъ идти наши страданія и наши лишенія со страданіями и лишеніями русскаго крестьянства, и не только русскаго, а и грузинскаго, татарскаго, киргизскаго и всякаго другого. Вѣдь вотъ — какъ ни отвратительно мнѣ, какъ ни голодно, ни холодно, какимъ бы опасностямъ я ни подвергался и буду подвергаться еще — со мною считались въ тюрьмѣ и будутъ считаться въ лагерѣ. Я имѣю тысячи возможностей выкручиваться — возможностей, совершенно недоступныхъ крестьянину. Съ крестьяниномъ не считаются вовсе, и никакихъ возможностей выкручиваться у него нѣтъ. Меня — плохо ли, хорошо ли, — но все же судятъ. Крестьянина и разстрѣливаютъ, и ссылаютъ или вовсе безъ суда, или по такому суду, о которомъ и говорить трудно: я видалъ такіе "суды" — тройка безграмотныхъ и пьяныхъ комсомольцевъ засуживаетъ семью, въ теченіе двухъ-трехъ часовъ ее разоряетъ въ конецъ и ликвидируетъ подъ корень... Я, наконецъ, сижу не зря. Да, я врагъ совѣтской власти, я всегда былъ ея врагомъ, и никакихъ иллюзій на этотъ счетъ ГПУ не питало. Но я былъ нуженъ, въ нѣкоторомъ родѣ, "незамѣнимъ", и меня кормили и со мной разговаривали. Интеллигенцію кормятъ и съ интеллигенціей разговариваютъ. И если интеллигенція садится въ лагерь, то только въ исключительныхъ случаяхъ въ "массовыхъ кампаній" она садится за здорово живешь...