Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

Мы стояли кучкой у грузовика... Изъ-за избъ на насъ выглядывали перепуганные карельскіе крестьяне, которые шарахались отъ грузовика и отъ финновъ, какъ отъ чумы — перекинешься двумя-тремя словами, а потомъ — Богъ его знаетъ, что могутъ "пришить". Финны знали, что мѣстное населеніе понимаетъ по фински, и мой собесѣдникъ спросилъ, почему къ нимъ никого изъ мѣстныхъ жителей не пускаютъ. Я перевелъ вопросъ начальнику конвоя и получилъ отвѣтъ:

— Это не ихнее дѣло.

Финнъ спросилъ, нельзя ли достать хлѣба и сала... Наивность этого вопроса вызвала хохотъ у конвоировъ. Финнъ спросилъ, куда ихъ везутъ. Начальникъ конвоя отвѣтилъ: "самъ увидитъ" и предупредилъ меня: "только вы лишняго ничего не переводите"... Финнъ растерялся и не зналъ, что и спрашивать больше.

Арестованныхъ стали сажать въ грузовикъ. Мой собесѣдникъ бросилъ мнѣ послѣдній вопросъ:

— Неужели буржуазныя газеты говорили правду?

И я ему отвѣтилъ словами начальника конвоя — увидите сами. И онъ понялъ, что увидѣть ему предстоитъ еще очень много.

Въ концентраціонномъ лагерѣ ББК я не видѣлъ ни одного изъ этихъ дружественныхъ иммигрантовъ. Впослѣдствіи я узналъ, что всѣхъ ихъ отправляютъ подальше: за Уралъ, на Караганду, въ Кузбассъ — подальше отъ соблазна новаго бѣгства — бѣгства возвращенія на свою старую и несоціалистическую родину.

Однако, самое пріятное въ пересылкѣ было то, что мы, наконецъ, могли завязать связь съ волей, дать знать о себѣ людямъ, для которыхъ мы четыре мѣсяца тому назадъ какъ въ воду канули, слать и получать письма, получать передачи и свиданія.

Но съ этой связью дѣло обстояло довольно сложно: мы не питерцы, и по моей линіи въ Питерѣ было только два моихъ старыхъ товарища. Одинъ изъ нихъ, Іосифъ Антоновичъ, мужъ г-жи Е., явственно сидѣлъ гдѣ-то рядомъ съ нами, но другой былъ на волѣ, внѣ всякихъ подозрѣній ГПУ и внѣ всякаго риска, что передачей или свиданіемъ онъ навлечетъ какое бы то ни было подозрѣніе: такая масса людей сидитъ по тюрьмамъ, что если поарестовывать ихъ родственниковъ и друзей, нужно было бы окончательно опустошить всю Россію. Nominae sunt odiosa — назовемъ его "профессоромъ Костей". Когда-то очень давно, наша семья вырастила и выкормила его, почти безпризорнаго мальчика, онъ кончилъ гимназію и университетъ. Сейчасъ онъ мирно профессорствовалъ въ Петербургѣ, жилъ тихой кабинетной мышью. Онъ нѣсколько разъ проводилъ свои московскія командировки у меня, въ Салтыковкѣ, и у меня съ нимъ была почти постоянная связь.

И еще была у насъ въ Питерѣ двоюродная сестра. Я и въ жизни ее не видалъ, Борисъ встрѣчался съ нею давно и мелькомъ; мы только знали, что она, какъ и всякая служащая дѣвушка въ Россіи, живетъ нищенски, работаетъ каторжно и, почти какъ и всѣ онѣ, каторжно работающія и нищенски живущія, болѣетъ туберкулезомъ. Я говорилъ о томъ, что эту дѣвушку не стоитъ и загружать хожденіемъ на передачи и свиданіе, а что вотъ Костя — такъ отъ кого же и ждать-то помощи, какъ не отъ него.

Юра къ Костѣ вообще относился весьма скептически, онъ не любилъ людей, окончательно выхолощенныхъ отъ всякаго протеста... Мы послали по открыткѣ — Костѣ и ей.

Какъ мы ждали перваго дня свиданья! Какъ мы ждали этой первой за четыре мѣсяца лазейки въ міръ, въ которомъ близкіе наши то молились уже за упокой душъ нашихъ, то мечтали о почти невѣроятномъ — о томъ, что мы все-таки какъ-то еще живы! Какъ мы мечтали о первой вѣсточкѣ туда и о первомъ кускѣ хлѣба оттуда!..

Когда голодаешь этакъ по ленински — долго и всерьезъ, вопросъ о кускѣ хлѣба пріобрѣтаетъ странное значеніе. Сидя на тюремномъ пайкѣ, я какъ-то не могъ себѣ представить съ достаточной ясностью и убедительностью, что вотъ лежитъ передо мной кусокъ хлѣба, а я ѣсть не хочу, и я его не съѣмъ. Хлѣбъ занималъ командныя высоты въ психикѣ — унизительныя высоты.

Въ первый же день свиданій въ камеру вошелъ дежурный.

— Который тутъ Солоневичъ?

— Всѣ трое...

Дежурный изумленно воззрился на насъ.

— Эка васъ расплодилось. А который Борисъ? На свиданіе...

Борисъ вернулся съ мѣшкомъ всяческихъ продовольственныхъ сокровищъ: здѣсь было фунта три хлѣбныхъ огрызковъ, фунтовъ пять варенаго картофеля въ мундирахъ, двѣ брюквы, двѣ луковицы и нѣсколько кусочковъ селедки. Это было все, что Катя успѣла наскребать. Денегъ у нея, какъ мы ожидали, не было ни копѣйки, а достать денегъ по нашимъ указаніямъ она еще не сумѣла.

Но картошка... Какое это было пиршество! И какъ весело было при мысли о томъ, что наша оторванность отъ міра кончилась, что панихидъ по насъ служить уже не будутъ. Все-таки, по сравненію съ могилой, и концлагерь — радость.

Но Кости не было.

Къ слѣдующему свиданію опять пришла Катя...

Богъ ее знаетъ, какими путями и подъ какимъ предлогомъ она удрала со службы, наскребала хлѣба, картошки и брюквы, стояла полубольная въ тюремной очереди. Костя не только не пришелъ: на телефонный звонокъ Костя отвѣтилъ Катѣ, что онъ, конечно, очень сожалѣетъ, но что онъ ничего сдѣлать на можетъ, такъ какъ сегодня же уѣзжаетъ на дачу.

Дача была выдумана плохо: на дворѣ стоялъ декабрь...

Потомъ, лежа на тюремной койкѣ и перебирая въ памяти всѣ эти страшные годы, я думалъ о томъ, какъ "тяжкій млатъ" голода и террора однихъ закалилъ, другихъ раздробилъ, третьи оказались пришибленными — но пришибленными прочно. Какъ это я раньше не могъ понять, что Костя — изъ пришибленныхъ.

Сейчасъ, въ тюрьмѣ, видя, какъ я придавленъ этимъ разочарованіемъ, Юра сталъ утѣшать меня — такъ неуклюже, какъ это только можетъ сдѣлать юноша 18 лѣтъ отъ роду и 180 сантиметровъ ростомъ.

— Слушай, Ватикъ, неужели же тебѣ и раньше не было ясно, что Костя не придетъ и ничего не сдѣлаетъ?.. Вѣдь это же просто — Акакій Акакіевичъ по ученой части... Вѣдь онъ же, Ватикъ, трусъ... У него отъ одного Катинаго звонка душа въ пятки ушла... А чтобы придти на свиданіе — что ты, въ самомъ дѣлѣ? Онъ дрожитъ надъ каждымъ своимъ рублемъ и надъ каждымъ своимъ шагомъ... Я, конечно, понимаю, Ватикъ, — смягчилъ Юра свою филиппику, — ну, конечно, раньше онъ, можетъ быть, и былъ другимъ, но сейчасъ...

Да, другимъ... Многіе были иными. Да, сейчасъ, конечно, — Акакій Акакіевичъ... Роль знаменитой шубы выполняетъ дочь, хлибкая истеричка двѣнадцати лѣтъ. Да, конечно, революціонный ребенокъ; ни жировъ, ни елки, ни витаминовъ, ни сказокъ... Пайковый хлѣбъ и политграмота. Оную же политграмоту, надрываясь отъ тошноты, читаетъ Костя по всякимъ рабфакамъ — кому нужна теперь славянская литература... Тощій и шаткій уютъ на Васильевскомъ Островѣ... Вѣчная дрожь: справа — уклонъ, слѣва — загибъ, снизу — голодъ, а сверху — просто ГПУ... Оппозиціонный шепотъ за закрытой дверью. И вѣчная дрожь...