Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

— То-есть, какъ это вы не будете? — вскакиваетъ съ мѣста одинъ изъ слѣдователей — и замолкаетъ... Человѣкъ съ двумя ромбами медленно подходитъ къ столу, зажигаетъ папиросу и говоритъ:

— Ну, что-жъ, Иванъ Лукьяновичъ, — вы сами подписали вашъ приговоръ!.. И не только вашъ. Мы хотѣли дать вамъ возможность спасти себя. Вы этой возможностью не воспользовались. Ваше дѣло. Можете идти...

Я встаю и направляюсь къ двери, у которой стоитъ часовой.

— Если надумаетесь, — говоритъ мнѣ въ догонку человѣкъ съ двумя ромбами, — сообщите вашему слѣдователю... Если не будетъ поздно...

— Не надумаюсь...

Но когда я вернулся въ камеру, я былъ совсѣмъ безъ силъ. Точно вынули что-то самое цѣнное въ жизни и голову наполнили безконечной тьмой и отчаяніемъ. Спасъ ли я кого-нибудь въ реальности? Не отдалъ ли я брата и сына на расправу этому человѣку съ двумя ромбами? Развѣ я знаю, какіе аресты произведены въ Москвѣ и какіе методы допросовъ были примѣнены и какіе романы плетутся или сплетены тамъ. Я знаю, я твердо знаю, знаетъ моя логика, мой разсудокъ, знаетъ весь мой опытъ, что я правильно поставилъ вопросъ. Но откуда-то со дна сознанія подымается что-то темное, что-то почти паническое — и за всѣмъ этимъ кудрявая голова сына, развороченная выстрѣломъ изъ револьвера на близкомъ разстояніи...

Я забрался съ головой подъ одѣяло, чтобы ничего не видѣть, чтобы меня не видѣли въ этотъ глазокъ, чтобы не подстерегли минуты упадка.

Но дверь лязгнула, въ камеру вбѣжали два надзирателя и стали стаскивать одѣяло. Чего они хотѣли, я не догадался, хотя я зналъ, что существуетъ система медленнаго, но довольно вѣрнаго самоубійства: перетянуть шею веревочкой или полоской простыни и лечь. Сонная артерія передавлена, наступаетъ сонъ, потомъ смерть. Но я уже оправился.

— Мнѣ мѣшаетъ свѣтъ.

— Все равно, голову закрывать не полагается...

Надзиратели ушли — но волчокъ поскрипывалъ всю ночь...

Наступили дни безмолвнаго ожиданія. Гдѣ-то тамъ, въ гигантскихъ и безпощадныхъ зубцахъ ГПУ-ской машины, вертится стопка бумаги съ помѣткой: "дѣло № 2248". Стопка бѣжитъ по какимъ-то роликамъ, подхватывается какими-то шестеренками... Потомъ подхватитъ ее какая-то одна, особенная шестеренка, и вотъ придутъ ко мнѣ и скажутъ: "собирайте вещи"...

Я узнаю, въ чемъ дѣло, потому что они придутъ не вдвоемъ и даже не втроемъ. Они придутъ ночью. У нихъ будутъ револьверы въ рукахъ, и эти револьверы будутъ дрожать больше, чѣмъ дрожалъ кольтъ въ рукахъ Добротина въ вагонѣ № 13.

Снова — безконечныя безсонныя ночи. Тускло съ середины потолка подмигиваетъ электрическая лампочка. Мертвая тишина корпуса одиночекъ, лишь изрѣдка прерываемая чьими-то предсмертными ночными криками. Полная отрѣзанность отъ всего міра. Ощущенье человѣка похороненнаго заживо.

Такъ проходятъ три мѣсяца.

"Арестъ"

___

Рано утромъ, часовъ въ шесть, въ камеру входитъ надзиратель. Въ рукѣ у него какая-то бумажка.

— Фамилія?

— Солоневичъ, Иванъ Лукьяновичъ...

— Выписка изъ постановленія чрезвычайной судебной тройки ПП ОГПУ ЛВО отъ 28 ноября 1933 года.

У меня чуть-чуть замираетъ сердце, но въ мозгу — уже ясно: это не разстрѣлъ. Надзиратель одинъ и безъ оружія.

...Слушали: дѣло № 2248 гражданина Солоневича, Ивана Лукьяновича, по обвиненію его въ преступленіяхъ, предусмотрѣнныхъ ст. ст. 58 пунктъ 6; 58 пунктъ 10; 58 пунктъ 11 и 59 пунктъ 10...

Постановили: признать гражданина Солоневича, Ивана Лукьяновича, виновнымъ въ преступленіяхъ, предусмотрѣнныхъ указанными статьями, и заключить его въ исправительно-трудовой лагерь срокомъ на 8 лѣтъ. Распишитесь...

Надзиратель кладетъ бумажку на столъ, текстомъ книзу. Я хочу лично прочесть приговоръ и записать номеръ дѣла, дату и пр. Надзиратель не позволяетъ. Я отказываюсь расписаться. Въ концѣ концовъ, онъ уступаетъ.

Уже потомъ, въ концлагерѣ, я узналъ, что это — обычная манера объявленія приговора (впрочемъ, крестьянамъ очень часто приговора не объявляютъ вовсе). И человѣкъ попадаетъ въ лагерь, не зная или не помня номера дѣла, даты приговора, безъ чего всякія заявленія и обжалованія почти невозможны и что въ высокой степени затрудняетъ всякую юридическую помощь заключеннымъ...

Итакъ — восемь лѣтъ концентраціоннаго лагеря. Путевка на восемь лѣтъ каторги, но все-таки не путевка на смерть...

Охватываетъ чувство огромнаго облегченія. И въ тотъ же моментъ въ мозгу вспыхиваетъ цѣлый рядъ вопросовъ: отчего такой милостивый приговоръ, даже не 10, а только 8 лѣтъ? Что съ Юрой, Борисомъ, Ириной, Степушкой? И въ концѣ этого списка вопросовъ — послѣдній, какъ удастся очередная — которая по счету? — попытка побѣга. Ибо если мнѣ и совѣтская воля была невтерпежъ, то что же говорить о совѣтской каторгѣ?

На вопросъ объ относительной мягкости приговора у меня отвѣта нѣтъ и до сихъ поръ. Наиболѣе вѣроятное объясненіе заключается въ томъ, что мы не подписали никакихъ доносовъ и не написали никакихъ романовъ. Фигура "романиста", какъ бы его не улещали во время допроса, всегда остается нежелательной фигурой, конечно, уже послѣ окончательной редакціи романа. Онъ уже написалъ все, что отъ него требовалось, а потомъ, изъ концлагеря, начнетъ писать заявленія, опроверженія, покаянія. Мало ли какія группировки существуютъ въ ГПУ? Мало ли кто можетъ другъ друга подсиживать? Отъ романиста проще отдѣлаться совсѣмъ: мавръ сдѣлалъ свое дѣло и мавръ можетъ отправляться ко всѣмъ чертямъ. Документъ остается, и опровергать его уже некому. Можетъ быть, меня оставили жить оттого, что ГПУ не удалось создать крупное дѣло? Можетъ быть, — благодаря признанію совѣтской Россіи Америкой? Кто его знаетъ — отчего.

Борисъ, значитъ, тоже получилъ что-то вродѣ 8-10 лѣтъ концлагеря. Исходя изъ нѣкоторой пропорціональности вины и прочаго, можно было бы предполагать, что Юра отдѣлается какой-нибудь высылкой въ болѣе или менѣе отдаленныя мѣста. Но у Юры были очень плохи дѣла со слѣдователемъ. Онъ вообще отъ всякихъ показаній отказался, и Добротинъ мнѣ о немъ говорилъ: "вотъ тоже вашъ сынъ, самый молодой и самый жуковатый"... Степушка своимъ романомъ могъ себѣ очень сильно напортить...

Въ тотъ же день меня переводятъ въ пересыльную тюрьму на Нижегородской улицѣ...

Огромные каменные корридоры пересылки переполнены всяческимъ народомъ. Сегодня — "большой пріемъ". Изъ провинціальныхъ тюремъ прибыли сотни крестьянъ, изъ Шпалерки — рабочіе, урки (профессіональный уголовный элементъ) и — къ моему удивленію — всего нѣсколько человѣкъ интеллигенціи. Я издали замѣчаю всклокоченный чубъ Юры, и Юра устремляется ко мнѣ, уже издали показывая пальцами "три года". Юра исхудалъ почти до неузнаваемости — онъ, оказывается, объявилъ голодовку въ видѣ протеста противъ недостаточнаго питанія... Мотивъ, не лишенный оригинальности... Здѣсь же и Борисъ — тоже исхудавшій, обросшій бородищей и уже поглощенный мыслью о томъ, какъ бы намъ всѣмъ попасть въ одну камеру. У него, какъ и у меня, — восемь лѣтъ, но въ данный моментъ всѣ эти сроки насъ совершенно не интересуютъ. Всѣ живы — и то слава Богу...