Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

— Помилуйте, у васъ есть Степановъ, г-жа Е., "вещественныя доказательства" и, наконецъ, у васъ есть товарищъ Бабенко.

При имени Бабенко Добротинъ слегка улыбается.

— Ну, у Бабенки есть еще и своя исторія — по линіи вредительства въ Рыбпромѣ.

— Ага, такъ это онъ такъ заглаживаетъ вредительство?

— Послушайте, — дипломатически намекаетъ Добротинъ, — слѣдствіе вѣдь веду я, а не вы...

— Я понимаю. Впрочемъ, для меня дѣло такъ же ясно, какъ и для васъ.

— Мнѣ не все ясно. Какъ, напримѣръ, вы достали оружіе и документы?

Я объясняю: я, Юра и Степановъ — члены союза охотниковъ, слѣдовательно, имѣли право держать охотничьи, гладкоствольныя ружья. Свою малокалиберную винтовку Борисъ сперъ въ осоавіахимовскомъ тирѣ. Браунингъ Юра привезъ изъ заграницы. Документы — всѣ совершенно легальны, оффиціальны и получены такимъ же легальнымъ и оффиціальнымъ путемъ — тамъ-то и тамъ-то.

Добротинъ явственно разочарованъ. Онъ ждалъ чего-то болѣе сложнаго, чего-то, откуда можно было бы вытянуть какихъ-нибудь соучастниковъ, разыскать какія-нибудь "нити" и вообще развести всякую пинкертоновщину. Онъ знаетъ, что получить даже самую прозаическую гладкоствольную берданку — въ СССР очень трудная вещь и далеко не всякому удается. Я разсказываю, какъ мы съ сыномъ участвовали въ разныхъ экспедиціяхъ: въ Среднюю Азію, въ Дагестанъ, Чечню и т.д., и что подъ этимъ соусомъ я вполнѣ легальнымъ путемъ получилъ оружіе. Добротинъ пытается выудить хоть какія-нибудь противорѣчія изъ моего разсказа, я пытаюсь выудить изъ Добротина хотя бы приблизительный остовъ тѣхъ "показаній", какія мнѣ будутъ предложены. Мы оба терпимъ полное фіаско.

— Вотъ что я вамъ предложу, — говоритъ, наконецъ, Добротинъ. — Я отдамъ распоряженіе доставить въ вашу камеру бумагу и прочее, и вы сами изложите всѣ показанія, не скрывая рѣшительно ничего. Еще разъ напоминаю вамъ, что отъ вашей откровенности зависитъ все.

Добротинъ опять принимаетъ видъ рубахи-парня, и я рѣшаюсь воспользоваться моментомъ:

— Не можете ли вы, вмѣстѣ съ бумагой, приказать доставить мнѣ хоть часть того продовольствія, которое у насъ было отобрано?

Голодая въ одиночкѣ, я не безъ вожделѣнія въ сердцѣ своемъ вспоминалъ о тѣхъ запасахъ сала, сахару, сухарей, которые мы везли съ собой и которые сейчасъ жрали какіе-то чекисты...

— Знаете, Иванъ Лукьяновичъ, это будетъ трудно. Администрація тюрьмы не подчинена слѣдственнымъ властямъ. Кромѣ того, ваши запасы, вѣроятно, уже съѣдены... Знаете-ли, скоропортящіеся продукты...

— Ну, скоропортящіеся мы и сами могли бы съѣсть...

— Да... Вашему сыну я передалъ кое-что, — вралъ Добротинъ (ничего онъ не передалъ). — Постараюсь и вамъ. Вообще я готовъ идти вамъ навстрѣчу и въ смыслѣ режима, и въ смыслѣ питанія... Надѣюсь, что и вы...

— Ну, конечно. И въ вашихъ, и въ моихъ интересахъ покончить со всей этой канителью возможно скорѣе, чѣмъ бы она ни кончилась...

Добротинъ понимаетъ мой намекъ.

— Увѣряю васъ, Иванъ Лукьяновичъ, что ничѣмъ особенно страшнымъ она кончиться не можетъ... Ну, пока, до свиданья.

Я подымаюсь со своего кресла и вижу: рядомъ съ кресломъ Добротина изъ письменнаго стола выдвинута доска и на доскѣ крупнокалиберный кольтъ со взведеннымъ куркомъ.

Добротинъ былъ готовъ къ менѣе великосвѣтскому финалу нашей бесѣды...

Вѣжливость — качество пріятное даже въ палачѣ. Конечно, очень утѣшительно, что мнѣ не тыкали въ носъ наганомъ, не инсценировали разстрѣла. Но, во-первыхъ, это до поры до времени и, во-вторыхъ, допросъ не далъ рѣшительно ничего новаго. Весь разговоръ — совсѣмъ впустую. Никакимъ обѣщаніямъ Добротина я, конечно, не вѣрю, какъ не вѣрю его крокодиловымъ воздыханіямъ по поводу Юриной молодости. Юру, впрочемъ, вѣроятно, посадятъ въ концлагерь. Но, что изъ того? За смерть отца и дяди онъ вѣдь будетъ мстить — онъ не изъ тихихъ мальчиковъ. Значитъ, тотъ-же разстрѣлъ — только немного попозже. Степушка, вѣроятно, отдѣлается дешевле всѣхъ. У него одного не было никакого оружія, онъ не принималъ никакого участія въ подготовкѣ побѣга. Это — старый, затрушенный и вполнѣ аполитичный гроссбухъ. Кому онъ нуженъ — абсолютно одинокій, отъ всего оторванный человѣкъ, единственная вина котораго заключалась въ томъ, что онъ, рискуя жизнью, пытался пробраться къ себѣ домой, на родину, чтобы тамъ доживать свои дни...

Я наскоро пишу свои показанія и жду очередного вызова, чтобы узнать, гдѣ кончится слѣдствіе, какъ таковое, и гдѣ начнутся попытки выжать изъ меня "романъ".

Мои показанія забираетъ корридорный надзиратель и относить къ Добротину. Дня черезъ три меня вызываютъ на допросъ.

Добротинъ встрѣчаетъ меня такъ же вѣжливо, какъ и въ первый разъ, но лицо его выражаетъ разочарованіе.

— Долженъ вамъ сказать, Иванъ Лукьяновичъ, что ваша писанина никуда не годится. Это все мы и безъ васъ знаемъ. Ваша попытка побѣга насъ очень мало интересуетъ. Насъ интересуетъ вашъ шпіонажъ.

Добротинъ бросаетъ это слово, какъ какой-то тяжелый метательный снарядъ, который долженъ сбить меня съ ногъ и выбить изъ моего, очень относительнаго, конечно, равновѣсія. Но я остаюсь равнодушнымъ. Вопросительно и молча смотрю на Добротина.

Добротинъ "пронизываетъ меня взглядомъ". Техническая часть этой процедуры ему явственно не удается. Я курю добротинскую папироску и жду...

— Основы вашей "работы" намъ достаточно полно извѣстны, и съ вашей стороны, Иванъ Лукьяновичъ, было бы даже, такъ сказать... неумно эту работу отрицать. Но цѣлый рядъ отдѣльныхъ нитей намъ неясенъ. Вы должны намъ ихъ выяснить...

— Къ сожалѣнію, ни насчетъ основъ, ни насчетъ нитей ничѣмъ вамъ помочь не могу.

— Вы, значитъ, собираетесь отрицать вашу "работу".

— Самымъ категорическимъ образомъ. И преимущественно потому, что такой работы и въ природѣ не существовало.

— Позвольте, Иванъ Лукьяновичъ. У насъ есть наши агентурныя данныя, у насъ есть копіи съ вашей переписки. У насъ есть показанія Степанова, который во всемъ сознался...

Я уже потомъ, по дорогѣ въ лагерь, узналъ, что со Степушкой обращались далеко не такъ великосвѣтски, какъ со всѣми нами. Тотъ же самый Добротинъ, который вотъ сейчасъ прямо лоснится отъ корректности, стучалъ кулакомъ по столу, крылъ его матомъ, тыкалъ ему въ носъ кольтомъ и грозилъ "пристрѣлить, какъ дохлую собаку". Не знаю, почему именно какъ дохлую...

Степушка наворотилъ. Наворотилъ совершенно жуткой чепухи, запутавъ въ ней и людей, которыхъ онъ зналъ, и людей, которыхъ онъ не зналъ. Онъ перепугался такъ, что стремительность его "показаній" прорвала всѣ преграды элементарной логики, подхватила за собой Добротина и Добротинъ въ этой чепухѣ утопъ.