Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

Зашелъ разговоръ объ оружіи, и Бабенко сказалъ, что онъ, въ свое время много тренировался на фронтѣ въ стрѣльбѣ изъ нагана и что на пятьсотъ шаговъ онъ довольно увѣренно попадалъ въ цѣль величиной съ человѣка.

Этотъ "наганъ" подѣйствовалъ на меня, какъ ударъ обухомъ. На пятьсотъ шаговъ наганъ вообще не можетъ дать прицѣльнаго боя, и этого обстоятельства бывшій артиллерійскій офицеръ не могъ не знать.

Въ стройной біографіи Николая Артемьевича Бабенки образовалась дыра, и въ эту дыру хлынули всѣ наши подозрѣнія...

Но что намъ было дѣлать? Если Бабенко — сексотъ, то все равно мы уже "подъ стеклышкомъ", все равно гдѣ-то здѣсь же въ Салтыковкѣ, по какимъ-то окнамъ и угламъ, торчатъ ненавистные намъ агенты ГПУ, все равно каждый нашъ шагъ — уже подъ контролемъ...

Съ другой стороны, какой смыслъ Бабенкѣ выдавать насъ? У г-жи Е. въ Польшѣ — весьма солидное имѣніе, Бабенко — женихъ г-жи Е., и это имѣніе, во всякомъ случаѣ, привлекательнѣе тѣхъ тридцати совѣтскихъ сребренниковъ, которые Бабенко, можетъ быть, получитъ — а можетъ быть, и не получитъ — за предательство...

Это было очень тяжелое время неоформленныхъ подозрѣній и давящихъ предчувствій. Въ сущности, съ очень большимъ рискомъ и съ огромными усиліями, но мы еще имѣли возможность обойти ГПУ: ночью уйти изъ дому въ лѣсъ и пробираться къ границѣ, но уже персидской, а не финской, и уже безъ документовъ и почти безъ денегъ.

Но... мы поѣхали. У меня было ощущенье, точно я ѣду въ какой-то похоронной процессіи, а покойники — это всѣ мы.

Въ Питерѣ насъ долженъ былъ встрѣтить Бабенко и присоединиться къ намъ. Поѣздка г-жи Е. отпала, такъ какъ у нея появилась возможность легальнаго выѣзда черезъ Интуристъ [2] Впослѣдствіи, уже здѣсь, заграницей, я узналъ, что къ этому времени г-жа Е. была уже арестована. . Бабенко встрѣтилъ насъ и очень быстро и ловко устроилъ намъ плацъ-пересадочные билеты до ст. Шуйская Мурманской ж. д.

Я не думаю, чтобы кто бы то ни было изъ насъ находился во вполнѣ здравомъ умѣ и твердой памяти. Я какъ-то вяло отмѣтилъ въ умѣ и "оставилъ безъ послѣдствій" тотъ фактъ, что вагонъ, на который Бабенко досталъ плацкарты, былъ послѣднимъ, въ хвостѣ поѣзда, что какими-то странными были номера плацкартъ — въ разбивку: 3-ій, 6-ой, 8-ой и т.д., что главный кондукторъ безъ всякой къ этому необходимости заставилъ насъ разсѣсться "согласно взятымъ плацкартамъ", хотя мы договорились съ пассажирами о перемѣнѣ мѣстъ. Да и пассажиры были странноваты...

Вечеромъ мы всѣ собрались въ одномъ купе. Бабенко разливалъ чай, и послѣ чаю я, уже давно страдавшій безсоницей, заснулъ какъ-то странно быстро, точно въ омутъ провалился...

Я сейчасъ не помню, какъ именно я это почувствовалъ... Помню только, что я рѣзко рванулся, отбросилъ какого-то человѣка къ противоположной стѣнкѣ купе, человѣкъ глухо стукнулся головой объ стѣнку, что кто-то повисъ на моей рукѣ, кто-то цѣпко обхватилъ мои колѣна, какія-то руки сзади судорожно вцѣпились мнѣ въ горло — а прямо въ лицо уставились три или четыре револьверныхъ дула.

Я понялъ, что все кончено. Точно какая-то черная молнія вспыхнула невидимымъ свѣтомъ и освѣтила все — и Бабенко съ его странной теоріей баллистики, и странные номера плацкартъ, и тѣхъ 36 пассажировъ, которые въ личинахъ инженеровъ, рыбниковъ, бухгалтеровъ, желѣзнодорожниковъ, ѣдущихъ въ Мурманскъ, въ Кемь, въ Петрозаводскъ, составляли, кромѣ насъ, все населеніе вагона.

Вагонъ былъ наполненъ шумомъ борьбы, тревожными криками чекистовъ, истерическимъ визгомъ Степушки, чьимъ-то раздирающимъ уши стономъ... Вотъ почтенный "инженеръ" тычетъ мнѣ въ лицо кольтомъ, кольтъ дрожитъ въ его рукахъ, инженеръ приглушенно, но тоже истерически кричитъ: "руки вверхъ, руки вверхъ, говорю я вамъ!"

Приказаніе — явно безсмысленное, ибо въ мои руки вцѣпилось человѣка по три на каждую и на мои запястья уже надѣта "восьмерка" — наручники, тѣсно сковывающіе одну руку съ другой... Какой-то вчерашній "бухгалтеръ" держитъ меня за ноги и вцѣпился зубами въ мою штанину. Человѣкъ, котораго я отбросилъ къ стѣнѣ, судорожно вытаскиваетъ изъ кармана что-то блестящее... Словно все купе ощетинилось стволами наганомъ, кольтовъ, браунинговъ...

___

Мы ѣдемъ въ Питеръ въ томъ же вагонѣ, что и выѣхали. Насъ просто отцѣпили отъ поѣзда и прицѣпили къ другому. Вѣроятно, внѣ вагона никто ничего и не замѣтилъ.

Я сижу у окна. Руки распухли отъ наручниковъ, кольца которыхъ оказались слишкомъ узкими для моихъ запястій. Въ купе, ни на секунду не спуская съ меня глазъ, посмѣнно дежурятъ чекисты — по три человѣка на дежурство. Они изысканно вѣжливы со мной. Нѣкоторые знаютъ меня лично. Для охоты на столь "крупнаго звѣря", какъ мы съ братомъ, ГПУ, повидимому, мобилизовало половину тяжело-атлетической секціи ленинградскаго "Динамо". Хотѣли взять насъ живьемъ и по возможности неслышно.

Сдѣлано, что и говорить, чисто, хотя и не безъ излишнихъ затрать. Но что для ГПУ значатъ затраты? Не только отдѣльный "салонъ вагонъ", и цѣлый поѣздъ могли для насъ подставить.

На полкѣ лежитъ уже ненужное оружіе. У насъ были двѣ двухстволки, берданка, малокалиберная винтовка и у Ирины — маленькій браунингъ, который Юра контрабандой привезъ изъ заграницы... Въ лѣсу, съ его радіусомъ видимости въ 40 — 50 метровъ, это было бы очень серьезнымъ оружіемъ въ рукахъ людей, которые бьются за свою жизнь. Но здѣсь, въ вагонѣ, мы не успѣли за него даже и хватиться.

Грустно — но уже все равно. Жребій былъ брошенъ, и игра проиграна въ чистую...

Въ вагонѣ распоряжается тотъ самый толстый "инженеръ", который тыкалъ мнѣ кольтомъ въ физіономію. Зовутъ его Добротинъ. Онъ разрѣшаетъ мнѣ подъ очень усиленнымъ конвоемъ пойти въ уборную, и, проходя черезъ вагонъ, я обмѣниваюсь дѣланной улыбкой съ Борисомъ, съ Юрой... Всѣ они, кромѣ Ирины, тоже въ наручникахъ. Жалобно смотритъ на меня Степушка. Онъ считалъ, что на предательство со стороны Бабенки — одинъ шансъ на сто. Вотъ этотъ одинъ шансъ и выпалъ...

Здѣсь же и тоже въ наручникахъ сидитъ Бабенко съ угнетенной невинностью въ бѣгающихъ глазахъ... Господи, кому при такой роскошной мизансценѣ нуженъ такой дешевый маскарадъ!..

Поздно вечеромъ во внутреннемъ дворѣ ленинградскаго ГПУ Добротинъ долго ковыряется ключемъ въ моихъ наручникахъ и никакъ не можетъ открыть ихъ. Руки мои превратились въ подушки. Борисъ, уже раскованный, разминаетъ кисти рукъ и иронизируетъ: "какъ это вы, товарищъ Добротинъ, при всей вашей практикѣ, до сихъ поръ не научились съ восьмерками справляться?"

Потомъ мы прощаемся съ очень плохо дѣланнымъ спокойствіемъ. Жму руку Бобу. Ирочка цѣлуетъ меня въ лобъ. Юра старается не смотрѣть на меня, жметъ мнѣ руку и говоритъ:

— Ну, что-жъ, Ватикъ... До свиданія... Въ четвертомъ измѣреніи...