Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

Что онъ утопъ, мнѣ стало ясно послѣ первыхъ же минутъ допроса. Его "агентурныя данныя" не стоили двухъ копѣекъ; слѣжка за мной, какъ оказалось, была, но ничего путнаго и выслѣживать не было; переписка моя, какъ оказалось, перлюстрировалась вся, но и изъ нея Добротинъ ухитрился выкопать только факты, разбивающія его собственную или, вѣрнѣе, Степушкину теорію. Оставалась одна эта "теоріи" или, точнѣе, остовъ "романа", который я долженъ былъ облечь плотью и кровью, закрѣпить всю эту чепуху своей подписью, и тогда на рукахъ у Добротина оказалось бы настоящее дѣло, на которомъ, можетъ быть, можно было бы сдѣлать карьеру и въ которомъ увязло бы около десятка рѣшительно ни въ чемъ ниповинныхъ людей.

Если бы вся эта чепуха была сгруппирована хоть сколько-нибудь соотвѣтственно съ человѣческимъ мышленіемъ, выбраться изъ нея было бы нелегко. Какъ-никакъ знакомства съ иностранцами у меня были. Связь съ заграницей была. Все это само по себѣ уже достаточно предосудительно съ совѣтской точки зрѣнія, ибо не только заграницу, но и каждаго отдѣльнаго иностранца совѣтская власть отгораживаетъ китайской стѣной отъ зрѣлища совѣтской нищеты, а совѣтскаго жителя — отъ буржуазныхъ соблазновъ.

Я до сихъ поръ не знаю, какъ именно конструировался остовъ этого романа. Мнѣ кажется, что Степушкинъ переполохъ вступилъ въ соціалистическое соревнованіе съ Добротинскимъ рвеніемъ, и изъ обоихъ и въ отдѣльности не слишкомъ хитрыхъ источниковъ получился совсѣмъ ужъ противоестественный ублюдокъ. Въ одну нелѣпую кучу были свалены и Юрины товарищи по футболу, и та англійская семья, которая пріѣзжала ко мнѣ въ Салтыковку на Week End, и нѣсколько знакомыхъ журналистовъ, и мои поѣздки по Россіи, и все, что хотите. Здѣсь не было никакой ни логической, ни хронологической увязки. Каждая "улика" вопіюще противорѣчила другой, и ничего не стоило доказать всю полную логическую безсмыслицу всего этого "романа".

Но что было бы, если бы я ее доказалъ?

Въ данномъ видѣ — это было варево, несъѣдобное даже для неприхотливаго желудка ГПУ. Но если бы я указалъ Добротину на самыя зіяющія несообразности, — онъ устранилъ бы ихъ, и въ коллегію ОГПУ пошелъ бы обвинительный актъ, не лишенный хоть нѣкоторой, самой отдаленной, доли правдоподобія. Этого правдоподобія было бы достаточно для созданія новаго "дѣла" и для ареста новыхъ "шпіоновъ".

И я очень просто говорю Добротину, что я — по его же словамъ — человѣкъ разумный и что именно поэтому я не вѣрю ни въ его обѣщанія, ни въ его угрозы, что вся эта пинкертоновщина со шпіонами — несусвѣтимый вздоръ и что вообще никакихъ показаній на эту тему я подписывать не буду. Что можно было перепугать Степанова и поймать его на какую-нибудь очень дешевую удочку, но что меня на такую удочку никакъ не поймать.

Добротинъ какъ-то сразу осѣкается, его лицо на одинъ мигъ перекашивается яростью, и изъ подъ лоснящейся поверхности хорошо откормленнаго и благодушно-корректнаго, если хотите, даже слегка европеизированнаго "слѣдователя" мелькаетъ оскалъ чекистскихъ челюстей.

— Ахъ, такъ вы — такъ...

— Да, я — такъ...

Мы нѣсколько секундъ смотримъ другъ на друга въ упоръ.

— Ну, мы васъ заставимъ сознаться...

— Очень мало вѣроятно...

По лицу Добротина видна, такъ сказать, борьба стилей. Онъ сбился со своего европейскаго стиля и почему-то не рискуетъ перейти къ обычному чекистскому: то-ли ему не приказано, то-ли онъ побаивается: за три недѣли тюремной голодовки я не очень уже ослабь физически и терять мнѣ нечего. Разговоръ заканчивается совсѣмъ ужъ глупо:

— Вотъ видите, — раздраженно говоритъ Добротинъ. — А я для васъ даже выхлопоталъ сухарей изъ вашего запаса.

— Что-же, вы думали купить сухарями мои показанія?

— Ничего я не думалъ покупать. Забирайте ваши сухари. Можете идти въ камеру.

На другой же день меня снова вызываютъ на допросъ. На этотъ разъ Добротинъ — не одинъ. Вмѣстѣ съ нимъ — еще какихъ-то три слѣдователя, видимо, чиномъ значительно повыше. Одинъ — въ чекистской формѣ и съ двумя ромбами въ петлицѣ. Дѣло идетъ всерьезъ.

Добротинъ держится пассивно и въ тѣни. Допрашиваютъ тѣ трое. Около пяти часовъ идутъ безконечные вопросы о всѣхъ моихъ знакомыхъ, снова выплываетъ уродливый, нелѣпый остовъ Степушкинаго детективнаго романа, но на этотъ разъ уже въ новомъ варіантѣ. Меня въ шпіонажѣ уже не обвиняютъ. Но граждане X, Y, Z и прочіе занимались шпіонажемъ, и я объ этомъ не могу не знать. О Степушкиномъ шпіонажѣ тоже почти не заикаются, весь упоръ дѣлается на нѣсколькихъ моихъ иностранныхъ и не-иностранныхъ знакомыхъ. Требуется, чтобы я подписалъ показанія, ихъ изобличающія, и тогда... опять разговоровъ о молодости моего сына, о моей собственной судьбѣ, о судьбѣ брата. Намеки на то, что мои показаніи весьма существенны "съ международной точки зрѣнія", что, въ виду дипломатическаго характера всего этого дѣла, имя мое нигдѣ не будетъ названо. Потомъ намеки — и весьма прозрачные — на разстрѣлъ для всѣхъ насъ трехъ, въ случаѣ моего отказа и т.д. и т.д.

Часы проходятъ, я чувствую, что допросъ превращается въ конвейеръ. Слѣдователи то выходятъ, то приходятъ. Мнѣ трудно разобрать ихъ лица. Я сижу на ярко освѣщенномъ мѣстѣ, въ креслѣ, у письменнаго стола. За столомъ — Добротинъ, остальные — въ тѣни, у стѣны огромнаго кабинета, на какомъ-то диванѣ.

Провраться я не могу — хотя бы просто потому, что я рѣшительно ничего не выдумываю. Но этотъ многочасовый допросъ, это огромное нервное напряженіе временами уже заволакиваетъ сознаніе какой-то апатіей, какимъ-то безразличіемъ. Я чувствую, что этотъ конвейеръ надо остановить.

— Я васъ не понимаю, — говоритъ человѣкъ съ двумя ромбами. — Васъ въ активномъ шпіонажѣ мы не обвиняемъ. Но какой вамъ смыслъ топить себя, выгораживая другихъ. Васъ они такъ не выгораживаютъ...

Что значитъ глаголъ "не выгораживаютъ" — и еще въ настоящемъ времени. Что — эти люди или часть изъ нихъ уже арестованы? И, дѣйствительно, "не выгораживаютъ" меня? Или просто — это новый трюкъ?

Во всякомъ случаѣ — конвейеръ надо остановить.

Со всѣмъ доступнымъ мнѣ спокойствіемъ и со всей доступной мнѣ твердостью я говорю приблизительно слѣдующее:

— Я — журналистъ и, слѣдовательно, достаточно опытный въ совѣтскихъ дѣлахъ человѣкъ. Я не мальчикъ и не трусъ. Я не питаю никакихъ иллюзій относительно своей собственной судьбы и судьбы моихъ близкихъ. Я ни на одну минуту и ни на одну копѣйку не вѣрю ни обѣщаніямъ, ни увѣщеваніямъ ГПУ — весь этотъ романъ я считаю форменнымъ вздоромъ и убѣжденъ въ томъ, что такимъ же вздоромъ считаютъ его и мои слѣдователи: ни одинъ мало-мальски здравомыслящій человѣкъ ничѣмъ инымъ и считать его не можетъ. И что, въ виду всего этого, я никакихъ показаній не только подписывать, но и вообще давать не буду.