Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

Впрочемъ, списки эти Юра сразу усовершенствовалъ: мы писали не фамиліи, а только указывали номеръ вѣдомости и порядковый номеръ, подъ которымъ въ данной вѣдомости стояла фамилія даннаго заключеннаго. Наши списки стали срывать эшелоны. Якименко рвалъ и металъ, но каждый сорванный эшелонъ давалъ намъ нѣкоторую передышку: пока подбирали очередные документы — мы могли отоспаться. Въ довершеніе ко всему этому Якименко преподнесъ мнѣ довольно неожиданный, хотя сейчасъ уже и ненужный, сюрпризъ. Я сидѣлъ за машинкой и барабанилъ. Якименко былъ въ сосѣдней комнатѣ.

Слышу негромкій голосъ Якименки:

— Товарищъ Твердунъ, переложите документы Солоневича Юрія на Медгору, онъ на БАМ не поѣдетъ.

Вечеромъ того дня я улучилъ минуту, какъ-то неловко и путанно поблагодарилъ Якименко. Онъ поднялъ голову отъ бумагъ, посмотрѣлъ на меня какимъ-то страннымъ, вопросительно ироническимъ взглядомъ и сказалъ:

— Не стоитъ, товарищъ Солоневичъ.

И опять уткнулся въ бумаги.

Такъ и не узналъ я, какую собственно линію велъ товарищъ Якименко.

Жизнь пошла какъ-то глаже. Одно время, когда начали срываться эшелоны, работы стало меньше, потомъ, когда Якименко сталъ подъ сурдинку включать въ списки людей, которыхъ Чекалинъ уже по разу, или больше, снималъ съ эшелоновъ — работа опять стала безпросыпной. Въ этотъ періодъ времени со мною случилось происшествіе, въ сущности, пустяковое, но какъ-то очень ужъ глубоко врѣзавшееся въ память.

На разсвѣтѣ, передъ уходомъ заключенныхъ на работы, и вечеромъ, во время обѣда, передъ нашими палатками маячили десятки оборванныхъ крестьянскихъ ребятишекъ, выпрашивавшихъ всякіе съѣдобные отбросы. Странно было смотрѣть на этихъ дѣтей "вольнаго населенія", болѣе нищаго, чѣмъ даже мы, каторжники, ибо свои полтора фунта хлѣба мы получали каждый день, а крестьяне и этихъ полутора фунтовъ не имѣли.

Нашимъ продовольствіемъ завѣдывалъ Юра. Онъ ходилъ за хлѣбомъ и за обѣдомъ. Онъ же игралъ роль распредѣлителя лагерныхъ объѣдковъ среди дѣтворы. У насъ была огромная, литровъ на десять, аллюминіевая кастрюля, которая была участницей уже двухъ нашихъ попытокъ побѣга, а впослѣдствіи участвовала и въ третьей. Въ эту кастрюлю Юра собиралъ то, что оставалось отъ лагерныхъ щей во всей нашей палаткѣ. Щи эти обычно варились изъ гнилой капусты и селедочныхъ головокъ — я такъ и не узналъ, куда дѣвались селедки отъ этихъ головокъ... Немногіе изъ лагерниковъ отваживались ѣсть эти щи, и они попадали дѣтямъ. Впрочемъ, многіе изъ лагерниковъ урывали кое-что и изъ своего хлѣбнаго пайка.

Я не помню, почему именно все это такъ вышло. Кажется, Юра дня два-три подрядъ вовсе не выходилъ изъ УРЧ, я — тоже, наши сосѣди по привычкѣ сливали свои объѣдки въ нашу кастрюлю. Когда однажды я вырвался изъ УРЧ, чтобы пройтись — хотя бы за обѣдомъ — я обнаружилъ, что моя кастрюля, стоявшая подъ нарами, была полна до краевъ, и содержимое ея превратилось въ глыбу сплошного льда. Я рѣшилъ занести кастрюлю на кухню, поставить ее на плиту и, когда ледъ слегка оттаетъ, выкинуть всю эту глыбу вонъ и въ пустую кастрюлю получить свою порцію каши.

Я взялъ кастрюлю и вышелъ изъ палатки. Была почти уже ночь. Пронзительный морозный вѣтеръ вылъ въ телеграфныхъ проводахъ и засыпалъ глаза снѣжной пылью. У палатокъ не было никого. Стайки дѣтей, который въ обѣденную пору шныряли здѣсь, уже разошлись. Вдругъ какая-то неясная фигурка метнулась ко мнѣ изъ-за сугроба, и хриплый, застуженный дѣтскій голосокъ пропищалъ:

— Дяденька, дяденька, можетъ, что осталось, дяденька, дай!..

Это была дѣвочка лѣтъ, вѣроятно, одиннадцати. Ея глаза подъ спутанными космами волосъ блестѣли голоднымъ блескомъ. А голосокъ автоматически, привычно, безъ всякаго выраженія, продолжалъ скулить:

— Дяденька, да-а-а-ай...

— А тутъ — только ледъ.

— Отъ щей, дяденька?

— Отъ щей.

— Ничего, дяденька, ты только дай... Я его сейчасъ, ей Богу, сейчасъ... Отогрѣю... Онъ сейчасъ вытряхнется... Ты только дай!

Въ голосѣ дѣвочки была суетливость, жадность и боязнь отказа. Я соображалъ какъ-то очень туго и стоялъ въ нерѣшимости. Дѣвочка почти вырвала кастрюлю изъ моихъ рукъ... Потомъ она распахнула рваный зипунишко, подъ которымъ не было ничего — только торчали голыя острыя ребра, прижала кастрюлю къ своему голому тѣльцу, словно своего ребенка, запахнула зипулишко и сѣла на снѣгъ.

Я находился въ состояніи такой отупѣлости, что даже не попытался найти объясненіе тому, что эта дѣвочка собиралась дѣлать. Только мелькнула ассоціаціи о ребенкѣ, о материнскомъ инстинктѣ, который какимъ-то чудомъ живетъ еще въ этомъ изсохшемъ тѣльцѣ... Я пошелъ въ палатку отыскивать другую посуду для каши своей насущной.

Въ жизни каждаго человѣка бываютъ минуты великаго униженія. Такую минуту пережилъ я, когда, ползая подъ нарами въ поискахъ какой-нибудь посуды, я сообразилъ, что эта дѣвочка собирается тепломъ изголодавшагося своего тѣла растопить эту полупудовую глыбу замерзшей, отвратительной, свиной — но все же пищи. И что во всемъ этомъ скелетикѣ — тепла не хватитъ и на четверть этой глыбы.

Я очень тяжело ударился головой о какую-то перекладину подъ нарами и, почти оглушенный отъ удара, отвращенія и ярости, выбѣжалъ изъ палатки. Дѣвочка все еще сидѣла на томъ же мѣстѣ, и ея нижняя челюсть дрожала мелкой частой дрожью.

— Дяденька, не отбирай! — завизжала она.

Я схватилъ ее вмѣстѣ съ кастрюлей и потащилъ въ палатку. Въ головѣ мелькали какія-то сумасшедшія мысли. Я что-то, помню, говорилъ, но, думаю, что и мои слова пахли сумасшедшимъ домомъ. Дѣвочка вырвалась въ истеріи у меня изъ рукъ и бросилась къ выходу изъ палатки. Я поймалъ ее и посадилъ на нары. Лихорадочно, дрожащими руками я сталъ шарить на полкахъ подъ нарами. Нашелъ чьи-то объѣдки, полъ пайка Юринаго хлѣба и что-то еще. Дѣвочка не ожидала, чтобы я протянулъ ей ихъ. Она судорожно схватила огрызокъ хлѣба и стала запихивать себѣ въ ротъ. По ея грязному личику катились слезы еще не остывшаго испуга. Я стоялъ передъ нею, пришибленный и растерянный, полный великаго отвращенія ко всему въ мірѣ, въ томъ числѣ и къ самому себѣ. Какъ это мы, взрослые люди Россіи, тридцать милліоновъ взрослыхъ мужчинъ, могли допустить до этого дѣтей нашей страны? Какъ это мы не додрались до конца? Мы, русскіе интеллигенты, зная вѣдь, чѣмъ была "великая французская революція", могли мы себѣ представить, чѣмъ будетъ столь же великая революція у насъ!.. Какъ это мы не додрались? Какъ это мы всѣ, всѣ поголовно, не взялись за винтовки? Въ какой-то очень короткій мигъ — вся проблема гражданской войны и революціи освѣтилась съ безпощадной яркостью. Что помѣщики? Что капиталисты? Что профессора? Помѣщики — въ Лондонѣ, капиталисты — въ Наркомторгѣ, профессора — въ академіи. Безъ виллъ и автомобилей — но живутъ... А вотъ всѣ эти безымянные мальчики и дѣвочки?.. О нихъ мы должны были помнить прежде всего — ибо они будущее нашей страны... — А вотъ — не вспомнили... И вотъ, на костяхъ этого маленькаго скелетика — милліоновъ такихъ скелетиковъ — будетъ строиться соціалистическій рай. Вспоминался карамазовскій вопросъ о билетѣ въ жизнь... Нѣтъ, ежели бы имъ и удалось построить этотъ рай — на этихъ скелетикахъ, — я такого рая не хочу. Вспомнилась и фотографія Ленина въ позѣ Христа, окруженнаго дѣтьми: "не мѣшайте дѣтямъ приходить ко мнѣ"... Какая подлость! Какая лицемѣрная подлость!..