Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

И вотъ — много вещей видалъ я на совѣтскихъ просторахъ — вещей, на много хуже этой дѣвочки съ кастрюлей льда. И многое — какъ-то забывается. А дѣвочка не забудется никогда. Она для меня стала какимъ-то символомъ, символомъ того, что сдѣлалось съ Россіей.

Шли дни. Уходили эшелоны. Ухудшалось питаніе. Наши посылки активъ изъ почтово-посылочной экспедиціи лагеря разворовывалъ настойчиво и аккуратно — риска уже не было никакого: все равно на БАМ. Одинъ за другимъ отправлялись на БАМ и наши славные сотоварищи по УРЧу. Твердунъ, который принималъ хотя и второстепенное, но все же весьма дѣятельное участіе въ нашей травлѣ, пропилъ отъ обалдѣнія свой послѣдній бушлатъ и плакалъ въ мою жилетку о своей загубленной молодой жизни. Онъ былъ польскимъ комсомольцемъ (фамилія — настоящая), перебравшимся нелегально, кажется, изъ Вильны и, по подозрѣнію неизвѣстно въ чемъ, отправленнымъ на пять лѣтъ сюда... Даже Стародубцевъ махнулъ на насъ рукой и вынюхивалъ пути къ обходу БАМовскихъ перспективъ. Очень грустно констатировать этотъ фактъ, но отъ БАМа Стародубцевъ какъ-то отвертѣлся.

А силы все падали. Я хирѣлъ и тупѣлъ съ каждымъ днемъ.

Мы съ Юрой кончали наши очередные списки. Было часа два ночи. УРЧ былъ пустъ. Юра кончилъ свою простыню.

— Иди ка, Квакушка, въ палатку, ложись спать.

— Ничего, Ватикъ, посижу, пойдемъ вмѣстѣ.

У меня оставалось работы минутъ на пять. Когда я вынулъ изъ машинки послѣдніе листы, то оказалось, что Юра усѣлся на полъ, прислонился спиной къ стѣнѣ и спитъ. Будить его не хотѣлось. Нести въ палатку? Не донесу. Въ комнатѣ была лежанка, на которой подремывали всѣ, у кого были свободные полчаса, въ томъ числѣ и Якименко. Нужно взгромоздить Юру на эту лежанку, тамъ будетъ тепло, пусть спитъ. На полу оставлять нельзя. Сквозь щели пола дули зимніе сквозняки, наметая у карниза тоненькіе сугробики снѣга.

Я наклонился и поднялъ Юру. Первое, что меня поразило — это его страшная тяжесть. Откуда? Но потомъ я понялъ: это не тяжесть, а моя слабость. Юрины пудовъ шесть брутто казались тяжелѣе, чѣмъ раньше были пудовъ десять.

Лежанка была на уровнѣ глазъ. У меня хватило силы поднять Юру до уровня груди, но дальше не шло никакъ. Я положилъ Юру на полъ и попробовалъ разбудить. Не выходило ничего. Это былъ уже не сонъ. Это былъ, выражаясь спортивнымъ языкомъ, коллапсъ...

Я все-таки изловчился. Подтащилъ къ лежанкѣ ящикъ опять поднялъ Юру, взобрался съ нимъ на ящикъ, положилъ на край ладони и, приподнявшись, перекатилъ Юру на лежанку. Перекатываясь, Юра ударился вискомъ о край кирпичнаго изголовья... Тоненькая струйка крови побѣжала по лицу. Обрывкомъ папиросной бумаги я заклеилъ ранку. Юра не проснулся. Его лицо было похоже на лицо покойника, умершаго отъ долгой и изнурительной болѣзни. Алыя пятна крови рѣзкимъ контрастомъ подчеркивали мертвенную синеву лица. Провалившіяся впадины глазъ. Заострившійся носъ. Высохшія губы. Неужели это конецъ?.. Впечатлѣніе было такимъ страшнымъ, что я наклонился и сталъ слушать сердце... Нѣтъ, сердце билось... Плохо, съ аритміей, но билось... Этотъ короткій, на нѣсколько секундъ, ужасъ окончательно оглушилъ меня. Голова кружилась и ноги подгибались. Хорошо бы никуда не идти, свалиться прямо здѣсь и заснуть. Но я, пошатываясь, вышелъ изъ УРЧ и сталъ спускаться съ лѣстницы. По дорогѣ вспомнилъ о нашемъ спискѣ для Чекалина. Списокъ относился къ этапу, который долженъ былъ отправиться завтра или, точнѣе, сегодня. Ну, конечно, Чекалинъ этотъ списокъ взялъ, какъ и прежніе списки. А вдругъ не взялъ? Чепуха, почему бы онъ могъ не взять! Ну, а если не взялъ? Это былъ нашъ рекордный списокъ — на 147 человѣкъ... И оставлять его въ щели на завтра? Днемъ могутъ замѣтить... И тогда?..

Потоптавшись въ нерѣшительности на лѣстницѣ, я все-таки поползъ наверхъ. Открылъ дверь въ неописуемую урчевскую уборную, просунулъ руку. Списокъ былъ здѣсь.

Я чиркнулъ спичку. Да, это былъ нашъ списокъ (иногда бывали записки отъ Чекалина — драгоцѣнный документъ на всякій случай: Чекалинъ былъ очень неостороженъ). Почему Чекалинъ не взялъ его? Не могъ? Не было времени? Что-жъ теперь? Придется занести его Чекалину.

Но при мысли о томъ, что придется проваливаться по сугробамъ куда-то за двѣ версты до Чекалинской избы, меня даже ознобъ прошибъ. А не пойти? Завтра эти сто сорокъ семь человѣкъ поѣдутъ на БАМ...

Какіе-то обрывки мыслей и доводовъ путано бродили въ головѣ. Я вышелъ на крыльцо.

Окна УРЧ отбрасывали бѣлые прямоугольники свѣта, заносимые снѣгомъ и тьмой. Тамъ, за этими прямоугольниками, металась вьюжная приполярная ночь. Двѣ версты? Не дойду. Ну его къ чертямъ! И съ БАМомъ, и со спискомъ, и съ этими людьми. Имъ все равно погибать: не по дорогѣ на БАМ, такъ гдѣ-нибудь на Лѣсной Рѣчкѣ. Пойду въ палатку и завалюсь спать. Тамъ весело трещитъ печурка, можно будетъ завернуться въ два одѣяла — и въ Юрино тоже... Буду засыпать и думать о землѣ, гдѣ нѣтъ разстрѣловъ, БАМа, дѣвочки со льдомъ, мертвеннаго лица сына... Буду мечтать о какой-то странной жизни, можетъ быть, очень простой, можетъ быть, очень бѣдной, но о жизни на волѣ. О невѣроятной жизни на волѣ... Да, а списокъ-то какъ?

Я не безъ труда сообразилъ, что я сижу на снѣгу, упершись спиной въ крыльцо и вытянувъ ноги, которыя снѣгъ уже замелъ до кончиковъ носковъ.

Я вскочилъ, какъ будто мною выстрѣлили изъ пушки. Такъ по идіотски погибнуть? Замерзнуть на дорогѣ между УРЧ и палаткой? Распустить свои нервы до степени какого-то лунатизма? Къ чортовой матери! Пойду къ Чекалину. Спитъ — разбужу! Чортъ съ нимъ!

Пошелъ. Путался во тьмѣ и сугробахъ; наконецъ, набрелъ на плетень, отъ котораго можно было танцевать дальше. Мыслями о томъ, какъ бы дотанцевать, какъ бы не запутаться, какъ бы не свалиться — было занято все вниманіе. Такъ что возгласъ: "Стой, руки вверхъ!" — засталъ меня въ состояніи полнѣйшаго равнодушія. Я послалъ возглашающаго въ нехорошее мѣсто и побрелъ дальше.

Но голосъ крикнулъ: "это вы?"

Я резонно отвѣтилъ, что это, конечно, я.

Изъ вьюги вынырнула какая-то фигура съ револьверомъ въ рукахъ.

— Вы куда? Ко мнѣ?

Я узналъ голосъ Чекалина.

— Да, я къ вамъ.

— Списокъ несете? Хорошо, что я васъ встрѣтилъ. Только что пріѣхалъ, шелъ за этимъ самымъ спискомъ. Хорошо, что вы его несете. Только послушайте — вѣдь вы же интеллигентный человѣкъ! Нельзя же такъ писать. Вѣдь это чортъ знаетъ что такое, что фамиліи — а цифръ разобрать нельзя.

Я покорно согласился, что почеркъ у меня, дѣйствительно, — бываетъ и хуже, но не часто.

— Ну, идемъ ко мнѣ, тамъ разберемся.

Чекалинъ повернулся и нырнулъ во тьму. Я съ трудомъ поспѣвалъ за нимъ. Проваливались въ какіе-то сугробы, натыкались на какіе-то пни. Наконецъ, добрели... Мы поднялись по темной скрипучей лѣстницѣ. Чекалинъ зажегъ свѣтъ.