Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

— Ну вотъ, смотрите, — сказалъ онъ своимъ скрипучимъ раздраженнымъ голосомъ. — Ну, на что это похоже? Что это у васъ: 4? 1? 7? 9? Ничего не разобрать. Вотъ вамъ карандашъ. Садитесь и поправьте такъ, чтобы было понятно.

Я взялъ карандашъ и усѣлся. Руки дрожали — отъ холода, отъ голода и отъ многихъ другихъ вещей. Карандашъ прыгалъ въ пальцахъ, цифры расплывались въ глазахъ.

— Ну, и распустили же вы себя, — сказалъ Чекалинъ укоризненно, но въ голосѣ его не было прежней скрипучести. Я что-то отвѣтилъ...

— Давайте, я буду поправлять. Вы только говорите мнѣ, что ваши закорючки означаютъ.

Закорюкъ было не такъ ужъ много, какъ этого можно было бы ожидать. Когда всѣ онѣ были расшифрованы, Чекалинъ спросилъ меня:

— Это всѣ больные завтрашняго эшелона?

Я махнулъ рукой.

— Какое всѣ. Я вообще не знаю, есть ли въ этомъ эшелонѣ здоровые.

— Такъ почему же вы не дали списка на всѣхъ больныхъ?

— Знаете, товарищъ Чекалинъ, даже самая красивая дѣвушка не можетъ дать ничего путнаго, если у нея нѣтъ времени для сна.

Чекалинъ посмотрѣлъ на мою руку.

— Н-да, — протянулъ онъ. — А больше въ УРЧ вамъ не на кого положиться?

Я посмотрѣлъ на Чекалина съ изумленіемъ.

— Ну, да, — поправился онъ, — извините за нелѣпость. А сколько, по вашему, еще остается здоровыхъ?

— По моему — вовсе не остается. Точнѣе — по мнѣнію брата.

— Существенный парень вашъ братъ, — сказалъ ни съ того, ни съ сего Чекалинъ. — Его даже работники третьей части — и тѣ побаиваются... Да... Такъ, говорите, всѣ резервы Якименки уже исчерпаны?

— Пожалуй, даже больше, чѣмъ исчерпаны. На дняхъ мой сынъ открылъ такую штуку: въ послѣдніе списки УРЧ включилъ людей, которыхъ вы уже по два раза снимали съ эшелоновъ.

Брови Чекалина поднялись.

— Ого! Даже — такъ? Вы въ этомъ увѣрены?

— У васъ, вѣроятно, есть старые списки. Давайте провѣримъ. Нѣкоторыя фамиліи я помню.

Провѣрили. Нѣсколько повторяющихся фамилій нашелъ и самъ Чекалинъ.

— Такъ, — сказалъ Чекалинъ раздумчиво. — Такъ, значитъ, — "Елизаветъ Воробей"?

— Въ этомъ родѣ. Или сказка про бѣлаго бычка.

— Такъ, значитъ, Якименко идетъ уже на настоящій подлогъ. Значитъ, — дѣйствительно, давать ему больше некого. Чортъ знаетъ что такое! Пріемку придется закончить. За такія потери — я отвѣчать не могу.

— А что — очень велики потери въ дорогѣ?

Я ожидалъ, что Чекалинъ мнѣ отвѣтитъ, какъ въ прошлый разъ: "Это не ваше дѣло", но, къ моему удивленію, онъ нервно повелъ плечами и сказалъ:

— Совершенно безобразныя потери... Да, кстати, — вдругъ прервалъ онъ самого себя, — какъ вы насчетъ моего предложенія? На БАМ?

— Если вы разрѣшите, я откажусь.

— Почему?

— Есть двѣ основныхъ причины: первая — здѣсь Ленинградъ подъ бокомъ, и ко мнѣ люди будутъ пріѣзжать на свиданія, вторая — увязавшись съ вами, я автоматически попадаю подъ вашу протекцію (Чекалинъ подтверждающе кивнулъ головой). Вы — человѣкъ партійный, слѣдовательно, подверженный всякимъ мобилизаціямъ и переброскамъ. Протекція исчезаетъ, и я остаюсь на растерзаніе тѣхъ людей, у кого эта протекціи и привиллегированность были бѣльмомъ въ глазу.

— Первое соображеніе вѣрно. Вотъ второе — не стоитъ ничего. Тамъ, въ БАМовскомъ ГПУ, я вѣдь разскажу всю эту исторію со списками, съ Якименкой, съ вашей ролью во всемъ этомъ.

— Спасибо. Это значитъ, что БАМовское ГПУ меня размѣняетъ при первомъ же удобномъ или неудобномъ случаѣ.

— То-есть, — почему это?

Я посмотрѣлъ на Чекалина не безъ удивленія и соболѣзнованія: такая простая вещь...

— Потому, что изо всего этого будетъ видно довольно явственно: парень зубастый и парень не свой. Вчера онъ подвелъ ББК, а сегодня онъ подведетъ БАМ...

Чекалинъ повернулся ко мнѣ всѣмъ своимъ корпусомъ.

— Вы никогда въ ГПУ не работали?

— Нѣтъ. ГПУ надо мной работало.

Чекалинъ закурилъ папиросу и сталъ смотрѣть, какъ струйка дыма разбивалась струями холоднаго воздуха отъ окна. Я рѣшилъ внести нѣкоторую ясность.

— Это не только система ГПУ. Объ этомъ и Маккіавели говорилъ.

— Кто такой Маккіавели?

— Итальянецъ эпохи Возрожденія. Издалъ, такъ сказать, учебникъ большевизма. Тамъ обо всемъ этомъ довольно подробно сказано. Пятьсотъ лѣтъ тому назадъ...

Чекалинъ поднялъ брови...

— Н-да, за пятьсотъ лѣтъ человѣческая жизнь по существу не на много усовершенствовалась, — сказалъ онъ, какъ бы что-то разъясняя. — И пока капитализма мы не ликвидируемъ — и не усовершенствуется... Да, но насчетъ БАМа вы, пожалуй, и правы... Хотя и не совсѣмъ. На БАМ посланы наши лучшія силы...

Я не сталъ выяснять, съ какой точки зрѣнія эти лучшія силы являются лучшими... Собственно, пора было уже уходить, пока мнѣ объ этомъ не сказали и безъ моей иниціативы. Но какъ-то трудно было подняться. Въ головѣ былъ туманъ, хотѣлось заснуть тутъ же, на табуреткѣ... Однако, я приподнялся.

— Посидите, отогрѣйтесь, — сказалъ Чекалинъ и протянулъ мнѣ папиросы. Я закурилъ. Чекалинъ, какъ-то слегка съежившись, сѣлъ на табуретку, и его поза странно напомнила мнѣ давешнюю дѣвочку со льдомъ. Въ этой позѣ, въ лицѣ, въ устало положенной на столъ рукѣ было что-то сурово-безнадежное, усталое, одинокое. Это было лицо человѣка, который привыкъ жить, какъ говорится, сжавши зубы. Сколько ихъ — такихъ твердокаменныхъ партійцевъ — энтузіастовъ и тюремщиковъ, жертвъ и палачей, созидателей и опустошителей... Но идутъ безпросвѣтные годы — энтузіазмъ вывѣтривается, провалы коммунистическихъ ауто-дафе давятъ на совѣсть все больнѣе, жертвы — и свои, и чужія, какъ-то больше опустошаютъ, чѣмъ создаютъ. Какая, въ сущности, безпросвѣтная жизнь у нихъ, у этихъ энтузіастовъ... Недаромъ одинъ за другимъ уходятъ они на тотъ свѣтъ (добровольно и не добровольно), на Соловки, въ басмаческіе районы Средней Азіи, въ политизоляторы ГПУ: больше имъ, кажется, некуда уходить...

Чекалинъ поднялъ голову и поймалъ мой пристальный взглядъ. Я не сдѣлалъ вида, что этотъ взглядъ былъ только случайностью. Чекалинъ какъ-то болѣзненно и криво усмѣхнулся.

— Изучаете? А сколько, по вашему, мнѣ лѣтъ?

Вопросъ былъ нѣсколько неожиданнымъ. Я сдѣлалъ поправку на то, что на языкѣ оффиціальной совѣтской медицины называется "совѣтской изношенностью", на необходимость какого-то процента подбадриванія и сказалъ "лѣтъ сорокъ пять". Чекалинъ повелъ плечами.

— Да? А мнѣ тридцать четыре. Вотъ вамъ — и чекистъ, — онъ совсѣмъ криво усмѣхнулся и добавилъ, — палачъ, какъ вы говорите.

— Я не говорилъ.

— Мнѣ — не говорили. Другимъ — говорили. Или, во всякомъ случаѣ — думали...

Было бы глупо отрицать, что такой ходъ мыслей дѣйствительно существовалъ.

— Разные палачи бываютъ. Тѣ, кто идетъ по любви къ этому дѣлу — выживаютъ. Тѣ, кто только по убѣжденію — гибнутъ. Я думаю, вотъ, что Якименко очень мало безпокоится о потеряхъ въ эшелонахъ.