Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

— Вы бы лучше говорили отъ своего имени, тогда мнѣ было бы легче вамъ повѣрить. Отъ имени партіи говорятъ разные люди. Какъ отъ имени Христа говорили и апостолы, и инквизиторы.

— Н-да... — протянулъ Чекалинъ раздумчиво...

Мы стояли въ дурацкой позѣ у косяка дверей, не разжимая протянутыхъ для рукопожатія рукъ. Чекалинъ былъ, казалось, въ какой-то нерѣшимости. Я еще разъ потрясъ ему руку и повернулся.

— Знаете что, товарищъ Солоневичъ, — сказалъ Чекалинъ. — Вотъ — тоже... Спать времени нѣтъ... А когда урвешь часокъ, такъ все равно не спится. Торчишь вотъ тутъ...

Я оглядѣлъ большую, холодную, пустую, похожую на сарай комнату. Посмотрѣлъ на Чекалина. Въ его глазахъ было одиночество.

— Ваша семья — на Дальнемъ Востокѣ?

Чекалинъ пожалъ плечами.

— Какая тутъ можетъ быть семья? При нашей-то работѣ? Значитъ — уходите? Знаете, что? На завтра этихъ списковъ у васъ больше не будетъ. Эшелоновъ я больше не приму. Точка. Къ чертовой матери. Такъ, вотъ — давайте-ка посидимъ поболтаемъ, у меня есть коньякъ. И закуска. А?

Коньякъ меня въ данный моментъ не интересовалъ. Закуска — интересовала. Правда, голодъ сталъ какимъ-то хроническимъ фономъ жизни и особо болѣзненныхъ ощущеній не вызывалъ. Но ѣсть всегда хотѣлось... На секунду мелькнуло смутное подозрѣніе о мотивахъ этого необычнаго приглашенія, я посмотрѣлъ въ глаза Чекалину и увидѣлъ, что мой отказъ будетъ чѣмъ-то глубоко оскорбительнымъ, какимъ-то страннымъ оскорбленіемъ его одиночеству. Я вздохнулъ:

— Коньякъ бы не плохо...

Лицо Чекалина какъ-то повеселѣло.

— Ну вотъ — и замѣчательно... Посидимъ, побалакаемъ... Я сейчасъ...

Чекалинъ засуетился. Полѣзъ подъ кровать, вытащилъ оттуда обдрипанный фанерный чемоданъ, извлекъ изъ него литровую бутылку коньяку и основательную, литровъ на пять, жестяную коробку, въ которой оказалась амурская кетовая икра.

— Наша икра, бамовская, — пояснилъ Чекалинъ. — Сюда ѣхать — нужно и свой продуктъ везти. Чужое вѣдомство... Да еще и конкурирующее... Для того, чтобы отстаивать свои вѣдомственные интересы — нужно и свой вѣдомственный паекъ имѣть... А то такъ: не примешь эшелона — ѣсть не дадутъ...

Изъ покосившагося, потрескавшагося пустого шкафа Чекалинъ досталъ мутнаго стекла стаканъ и какую-то глиняную плошку. Вытеръ ихъ клочкомъ газетной бумаги. Пошарилъ еще по пустымъ полкамъ шкафа. Обнаружилъ кусокъ зачерствѣвшаго хлѣба — вѣсомъ въ фунтъ. Положилъ этотъ кусокъ на столъ и посмотрѣлъ на него съ сомнѣніемъ:

— Насчетъ хлѣба — дѣло, кажется, дрянь... Сейчасъ посмотрю еще.

Съ хлѣбомъ дѣло, дѣйствительно, оказалось дрянью.

— Вотъ такъ загвоздка... Придется къ хозяйкѣ пойти... Будить не стоитъ... Пошарю, можетъ быть, что-нибудь выищется...

Чекалинъ ушелъ внизъ... Я остался сидѣть, пытаясь отуманенными мозгами собрать разбѣгающіяся мысли и подвести нынѣшнюю бесѣду подъ какую-то мало-мальски вразумительную классификацію...

Бесѣда эта, впрочемъ, въ классификацію входила: сколько есть на Святой Руси этакихъ загубленныхъ коммунистическихъ душъ, взявшихся не за свое дѣло, гибнущихъ молчкомъ, сжавши зубы, и гдѣ-то, въ самыхъ глубокихъ тайникахъ своей души, мечтающихъ о василькахъ... О тѣхъ василькахъ, которые когда-то — послѣ и въ результатѣ "всего этого" — будутъ доступны пролетаріату всего міра. Васильки эти остаются невысказанными. Васильки эти изнутри давятъ на душу. Со Стародубцевыми о нихъ нельзя говорить... Но на черноземѣ доброй русской души, политой доброй россійской водкой, эти васильки распускаются цѣлыми голубыми коврами самыхъ затаенныхъ мечтаній... Сколько на моемъ совѣтскомъ вѣку выпито было подъ эти васильки...

Мелькнуло и было отброшено мимолетное сомнѣніе въ возможномъ подводѣ со стороны Чекалина: и подводить, собственно было нечего, и чувствовалось, что предложеніе Чекалина шло, такъ сказать, отъ "щираго сердца", отъ пустоты и одиночества его жизни...

Потомъ мысли перепрыгнули на другое... Я — въ вагонѣ № 13. Руки скованы наручниками и распухли. На душѣ мучительная, свербящая злость на самого себя: такъ проворонить... такого идіота сыграть... И безконечная тоска за все то, что уже пропало, чего уже никакъ не поправишь...

На какой-то станціи одинъ изъ дежурныхъ чекистовъ приносить обѣдъ, вопреки ожиданіямъ — вполнѣ съѣдобный обѣдъ... Я вспоминаю, что у меня въ рюкзакѣ — фляга съ литромъ чистаго спирта. "Эхъ, — сейчасъ выпить бы"...

Говорю объ этомъ дежурному чекисту: дайте, дескать, выпить въ послѣдній разъ.

— Бросьте вы Лазаря разыгрывать... Выпьете еще на своемъ вѣку... Сейчасъ я спрошу.

Вышелъ въ сосѣднее купе.

— Товарищъ Добротинъ, арестованный просить разрѣшенія и т.д.

Изъ сосѣдняго купе высовывается круглая заспанная физіономія Добротина. Добротинъ смотритъ на меня испытующе.

— А вы въ пьяномъ видѣ скандалить не будете?

— Пьянаго вида у меня вообще не бываетъ. Выпью и постараюсь заснуть...

— Ну, ладно...

Дежурный чекистъ приволокъ мой рюкзакъ, досталъ флягу и кружку.

— Какъ вамъ развести? Напополамъ? А то хватили бы кружки двѣ — заснете.

Я выпилъ двѣ кружки. Одинъ изъ чекистовъ принесъ мнѣ сложенное одѣяло. Положилъ на скамью, подъ голову.

— Постарайтесь заснуть... Чего зря мучиться... Нѣтъ, наручниковъ снять не можемъ, не имѣемъ права... А вы вотъ такъ съ руками устройтесь, будетъ удобнѣе...

...Идиллія...

___

Вернулся Чекалинъ. Въ рукахъ у него три огромныхъ печеныхъ рѣпы и тарелка съ кислой капустой.

— Хлѣба нѣтъ, — сказалъ онъ, и опять какъ-то покарежился. — Но и рѣпа — не плохо.

— Совсѣмъ не плохо, — ляпнулъ я, — наши товарищи, пролетаріи всего міра, и рѣпы сейчасъ не имѣютъ, — и сейчасъ же почувствовалъ, какъ это вышло безвкусно и неумѣстно.

Чекалинъ даже остановился со своими рѣпами въ рукахъ.

— Простите, товарищъ Чекалинъ, — сказалъ я искренно. — Такъ ляпнулъ... Для краснаго словца и отъ хорошей нашей жизни...

Чекалинъ какъ-то вздохнулъ, положилъ на столъ рѣпы, налилъ коньяку — мнѣ въ стаканъ, себѣ — въ плошку.

— Ну что-жъ, товарищъ Солоневичъ, выпьемъ за грядущее, за безкровныя революціи... Каждому, такъ сказать, свое — я буду пить за революцію, а вы — за безкровную...

— А такія — бываютъ?

— Будемъ надѣяться, что міровая — она будетъ безкровной, — иронически усмѣхнулся Чекалинъ.

— А за грядущую русскую революцію — вы пить не хотите?

— Охъ, товарищъ Солоневичъ, — серьезно сказалъ Чекалинъ, — не накликайте... Охъ, не накликайте. Будете потомъ и по сталинскимъ временамъ плакать. Ну, я вижу, что вы ни за какую революцію пить не хотите — то-есть, за міровую... А я за грядущую русскую — тоже не хочу. А коньякъ, какъ говорится, стынетъ... Давайте такъ, "за вообще".