Атанас Семерджиев - ...И многие не вернулись

Год спустя, уже после победы, я зашел к Любе, чтобы узнать, что случилось с Динко, как все произошло. Очень тяжело было говорить об этом, но время, прошедшее с тех пор, все же сделало возможным наш разговор.

О том, что пережила тогда в промерзшем подвале морга, Люба сказала:

— Я перестала видеть и слышать… В какой-то мрак погрузилась, и в этом мраке вдруг замигал огонек, который стал расти и приближаться ко мне. И когда совсем приблизился, я увидела Динко. Не мертвого, а такого, каким помнила с тех пор, когда он служил солдатом в царской гвардии…

Последние слова Любы напомнили мне один рассказ о Динко, услышанный от его односельчанина и друга.

…1929 год. Дворы в селе Лесичево благоухали белой акацией и сиренью. Заколосившаяся в поле рожь от порывов теплого ветерка гнулась до земли — так серебристые волны на озере наплывают одна на другую. Из густой зелени тутовых деревьев доносились детские голоса. К вечеру на дороге из Калугерово показался молодой, странно одетый мужчина. На голове у него — меховая шапка с длинным пером (под шапкой — открытый лоб и большие черные глаза; на резко очерченных губах играет улыбка). Ярко-красная куртка, расшитая белыми галунами, казалось, вот-вот лопнет на широченной груди и в плечах. Сапоги поскрипывают, шпоры позвякивают, позвякивает и сабля в серебряных ножнах, пристегнутая к широкому ремню. Дети толпятся вокруг него, и он идет среди них, сильный и жизнерадостный.

Таков был Динко Баненкин, солдат гвардии его величества. Через четырнадцать лет этого самого Динко, обезобразив до неузнаваемости во имя и по воле его величества, положили в наспех сколоченный полицейскими гроб.

Перед войной я вместе со своими сверстниками из Чепино уехал из села продолжать учебу в старших классах пазарджикской гимназии. Там и встретил Динко Баненкина. Тогда я не мог бы одним словом охарактеризовать человека с таким, как у него, даром привлекать людей. Теперь знаю — он был обаятельным человеком. Его небольшой трактир напротив городского сада служил нам чем-то вроде партийного клуба. Там собирались учащиеся и рабочие не только для того, чтобы поесть в долг или на «коммунистических» началах — бесплатно, но также, чтобы узнать новости или незаметно получить новый номер газеты «Работническо дело» [3] Издававшаяся нелегально газета, орган Болгарской коммунистической партии. или же посылку и письмо из дому. Баненкин объединил вокруг себя лесичевских ребят, а нас, ремсистов [4] Члены Рабочего молодежного союза (РМС). из Чепино, спаяли с ними общие идеи, романтика опасных дел, так что осторожные люди и их и нас называли сорвиголовами. И еще нас с ними объединяли уважение и любовь к Динко.

Наступила осень 1941 года, оказавшаяся для многих из нас переломной. Рано похолодало, и старинный город сразу стал неуютным и мрачным. Оголившийся и одинокий остров окутал туман, наплывавший на него по утрам с Марицы и Тополницы. На рынке собиралось много народу. Крестьяне в овечьих тулупах сновали между рыночными рядами и о чем-то шушукались между собой. Около них увивались спекулянты и агенты полиции. Перед пекарнями стояли в длинных очередях за хлебом хмурые мужчины и усталые женщины. В руках они держали только что введенные хлебные карточки какого-то странного лилового цвета.

В гимназии становилось все тяжелее и опаснее, а нам приходилось решать все новые и новые задачи: создавать боевые группы из учеников, собирать оружие, готовиться к вооруженным операциям. Пришло время перейти от слов к делам, за которые нередко приходилось расплачиваться собственной жизнью.

В один из пасмурных декабрьских дней полиция схватила на нелегальном собрании пятерых учеников. Через несколько дней арестовали и Ивана Пашова — одного из трех членов руководства РМС в гимназии. Угроза ареста нависла над многими из нас, поскольку мы чересчур поздно спохватились, что недостаточно строго соблюдали правила конспирации. Некоторые из тех, кому угрожал арест, начали скрываться. Мы поняли, что в наших рядах действует провокатор, и это нас встревожило и привело в замешательство. Именно тогда-то мы и почувствовали твердую руку Динко Баненкина.

Через несколько дней после ареста наших товарищей он отправился к директору гимназии и в качестве опекуна Ивана Пашова потребовал объяснений:

— Почему вы позволяете полиции хватать и мучить лучших учеников? В чем обвиняют Ивана?

— Полиция передо мной не отчитывается. У нее есть какие-то свои основания… подозрения… — изворачивался директор. — Ивана собирались выпустить, и вдруг дело осложнилось. Хаджийский, соученик и сосед Ивана по квартире, перестал посещать занятия и скрылся. Это для полиции кое-что значит…

— Неправда! — возразил Динко. — Хаджийский находится у себя на квартире и готовит уроки. А не приходил в гимназию, потому что болел…

После этого разговора директор сообщил по телефону начальнику тайной полиции Мачо Генову, где находится Хаджийский. Динко этого оказалось достаточно, чтобы раскрыть предательскую роль директора. Предупрежденный Хаджийский своевременно скрылся.

Новость о том, что Методий Хаджийский перешел на нелегальное положение, в тот же вечер распространилась среди учеников, и он сразу стал для нас героем. Около квартир, где жили ученики, начали рыскать агенты и полицейские. Легионеры [5] Члены фашистской организации молодежи. сразу активизировались, но нас это уже не смущало. Динко вернул нам веру в себя и смелость.

На следующий вечер на квартиру, где я жил с моим товарищем Кочо Гяуровым, пришел Любен Димчев, без шапки, в расстегнутой шинели, весь перепачканный. Румянец покрывал его широкоскулое лицо. Он сообщил нам приказ «сверху» последовать примеру Методия и, явно расстроенный тем, что пока ему предстояло оставаться в городе, молча распрощался с нами. Его шаги затихли в темноте, и в нашей небольшой каморке все словно замерло. Кочо, не промолвив ни слова, принялся собирать все необходимое. Молчал и я — в такие минуты совсем не до разговоров.

Весна 1943 года была ранняя. Из-за нее ли или благодаря победе под Сталинградом, но все мы были охвачены восторгом, которого нам никогда не забыть. Народ боролся. Партизанские операции становились все более дерзкими. Эхо сражений в горах, селах и на равнинах превращало эти операции в народную легенду. Всесильный и грозный начальник пазарджикской тайной полиции Мачо Генов, человек неглупый, почувствовал опасность. Но он все еще верил: игра пока не проиграна.

Генов нервно шагал из угла в угол своего кабинета, а его помощники, сидя в креслах перед письменным столом, молча следили за ним взглядом. Они знали: начальник не любит разговорчивых подчиненных. При каждом шаге пол неприятно поскрипывал. Наконец Генов остановился и уставился в окно.