Атанас Семерджиев - ...И многие не вернулись

Полицейские снова накинулись на Данчо:

— Если хочешь жить, говори, сколько человек прячется. И кто вам помогает!

— Их там много… А кто нам помогает, не скажу, — ответил Данчо.

Привели его отца — бай Томе.

— Ты знаешь этого человека? — спросил один из полицейских.

Отец, замирая от ужаса, молчал.

— Батя, это же я! Неужели не узнал? — спросил Данчо и попросил отца принести ему напиться.

Полицейские не разрешили этого сделать.

— Иди к нам, мы тебя напоим!.. — кричали они.

Было часов восемь утра, когда полицейские решились бросить несколько гранат в комнаты над пекарней, где скрывался Иван Стоилов. От взрыва дверь слетела с петель, окна вместе с рамами вылетели наружу. Когда дым рассеялся, в дверях показался Иван… Рассказывают, что накануне вечером предатель Ладжов незаметно вытащил затвор из его винтовки.

Полицейские набросились на Ивана, связали ему руки и завязали глаза, а потом занялись Данчо. Полицейские волокли его по земле, били и все задавали свои вопросы.

— Кто вас кормил?

— Народ! — ответил Данчо.

— А откуда у тебя эти новые ботинки?

— Что — понравились?

От этих слов полковник Еленков пришел в ярость.

— Принести соломы и поджечь пекарню! — приказал он. — Соберите все село! Мы его изжарим, но перед этим он сам увидит, как отнесется к этому «народ», шевельнет ли кто пальцем ради его спасения.

Данчо приподнялся, и полковник инстинктивно попятился от него. Партизан сделал последнее усилие и улыбнулся:

— Во всем есть свой порядок, господин полковник. Сегодня — меня, завтра — вас…

Пекарня запылала. Жандармы выталкивали крестьян из домов и сгоняли на площадь. На берегу речушки под дулами винтовок собрались сотни людей, безмолвных и настороженных. Полицейские поволокли через двор раненого Данчо.

По толпе пронесся ропот. Женщины отвернулись, чтобы не видеть, как Данчо бросят в огонь…

После того как Данчо сожгли, Ивана Стоилова отвезли в Пазарджик. Его истязали целые сутки. 30 марта вечером его расстреляли вместе с другими коммунистами в полях между Синитьово и Марицей…

Иван Илков замолк. Молчали и мы.

Недавно в Виноградце и Огняново, родных местах Данчо Пачева и Ивана Стоилова, чтили память погибших партизан. Мы пошли поклониться месту гибели Ивана. Там сейчас лежат могильные плиты, а на них бронзовой краской написаны имена. Плиты обнесены железной оградой. Низко свесили над ними свои ветви плакучие ивы с молодыми, только что распустившимися листочками.

У могил выступил один из товарищей Ивана и Данчо. Но почему-то слова его не доходили до сердца. Красивые слова оратора… Слишком, пожалуй, красивые…

На шоссе показались автобусы, из них с шумом высыпали юноши и девушки. Они гуляли поблизости и со свойственным молодости эгоизмом и легкомыслием ничего не замечали и не хотели замечать. Мне стало неловко… Неужели так много времени прошло с тех пор? Слова выступавшего доносились как будто издалека. Такие слова часто встречаются в газетах и докладах. Мы слушали и рассеянно смотрели сквозь поникшие ветви ив. Какая-то женщина, стоя у низкой железной ограды, вертела в руках увядший стебелек мяты…

Как мне не помнить своего отца! Я был тогда уже не маленький. Помню из того времени много такого, чего никому бы не пожелал: плач совы, свист пуль и запекшуюся кровь.

Помнишь его глаза? Огромные, черные, строгие, под нависшими густыми бровями. Несмотря на кажущуюся суровость, в них таилась огромная доброта, и они излучали ее, как два маленьких солнца. Даже когда он сердился, они все равно не переставали быть добрыми. А уж если переставали — такое иногда бывало, — он становился неузнаваемым, суровым, неукротимым — горы своротит.

Когда начали строить наш дом, я еще был совсем маленький. Собрались дядья и друзья, чтобы помочь заложить фундамент. Вместе с ними пришла и мама. Ты же знаешь ее — худощавая, невысокого роста, но очень выносливая. Мужчины пришли с кирками, лопатами, а она с мотыгой. Борька тогда еще младенцем был. Батя подвешивал люльку к дикой сливе, и его укладывали в нее спать. Только когда он очень плакал, мама брала его на руки, большой шалью привязывала к себе на спину и снова принималась копать, а Борька покачивался у нее за спиной.

Я тогда любил играть в войну. Обматывал себя веревкой и воображал, что это тяжелый кожаный пояс, а подвешенные к нему деревянные кинжалы и пистолеты — посеребренные сабли и черногорские многозарядные револьверы. Я много слышал о Левском и Ботеве. Голова моя была забита разными историями о гайдуках, повстанцах и сражениях с башибузуками [24] Нерегулярные турецкие войска, известные своими зверствами. .

Пока взрослые копали котлован под фундамент, я вертелся у них под ногами, носил воду, бегал то за одним, то за другим и все это превращал в игру. Попросит батя воды, я подаю ему кувшин и приговариваю: «Пей, воевода!» Он засмеется, и солнца в его глазах вспыхивают еще ярче. Примется выкорчевывать своей киркой какой-нибудь особенно крепкий корень, а я тут же представляю себе, что он рубит янычар. И котлован, который рыли, превращался в страшную пропасть, похожую на ту, что зияет под Милевой скалой.

Так незаметно летело время, пока однажды вечером не явились полицейские. На закате небо над горой Арапчал окрасилось в кроваво-красный цвет. Я всегда любил смотреть на небо: и когда оно было чистым, голубым, и когда хмурилось. Но этот кроваво-красный закат запомнился мне на всю жизнь.

Полицейские были не из нашей деревни. Должно быть, пришли то ли из Лыджене, то ли из Пазарджика. Командовал ими высокий и полный человек. Пистолет в его ручищах казался совсем маленьким, игрушечным. Но эта штука из вороненой стали не была игрушкой.

Полицейские окружили яму. Отец работал на дне и не заметил их. Начальник свистнул, и батя поднял голову.

— Кончай работу!

— А ты что — меня нанимал? — спокойно ответил отец и снова взмахнул киркой.

— Ты арестован… Вылезай!

Не знал я тогда, что значит быть арестованным. Думал, это какая-то игра. Но двое полицейских спустились в яму и связали отцу руки. Посмотрел я ему в глаза — а от двух солнц и следа не осталось. Глубокие морщины сошлись на переносице. А жилы на шее вздулись и стали похожи на веревки. На лице выступил пот.

Полицейские стали подталкивать его прикладами. Поднялся невообразимый шум. Борька, спавший в люльке, проснулся и заплакал. Стал собираться народ.

Отца отвели в общинное управление. Мама послала вслед полицейским проклятия и тяжело опустилась на валун. Борька перестал реветь и замолк в своей люльке. Те, кто пришел посмотреть, в чем дело, разошлись. Вокруг нас стало тихо, и все словно помертвело. Кроваво-красный закат над Арапчалом начал темнеть. А небо потеряло свою прозрачность, и откуда-то потянуло ледяным холодом.