Атанас Семерджиев - ...И многие не вернулись

Отец надел ботинки, мы поговорили еще немного, и он обнял меня. Подержал в своих крепких объятиях и молча отпустил. Ему было трудно говорить…

Ветер усиливался. С хребта доносилось поскрипывание сосен. На небе показались редкие звезды, бледные и одинокие, как осенние цветы. Ветер заметал следы в глубоком снегу.

Потом потянулись два долгих, очень долгих года. Они мало чем отличались от других, но нам показались бесконечными. Много тягот и горя свалилось тогда на нас.

Однажды весенним вечером батя вместе с одним партизаном должен был прийти в село, чтобы встретиться со связным. Они шли через поле. Там, где дорога проходила по дну оврага, их поджидали полицейские и полевой сторож. Мы услышали только эхо двух-трех выстрелов, донесшихся до села. Мне показалось, что на нас движется какая-то лавина, которая все сметает на своем пути и вот-вот нас раздавит. За ночь в доме никто глаз не сомкнул, никто словом не обмолвился.

На следующий день выяснилось, что произошло. Сидевшие в засаде крикнули: «Стой! Руки вверх!» Но не успели они глазом моргнуть, как батя одним рывком оказался перед ними и наставил на них пистолет. Они бросили ружья и подняли руки. Сторожа батя простил, а полицейский получил по заслугам, потому что ему давно было пора расплатиться за свои дела.

Дни шли за днями — суровые, тревожные, и с каждым днем тревога все росла. Зимой у нас в селе разместилась рота жандармов. Чтобы ввести людей в заблуждение, их называли самокатчиками. Жителям запретили выходить из села. То же самое было и в Батаке, Лыджене, Брацигово.

И именно в это время отец вместе со Стефаном Добревым и Георгием Шулевым перебрался в наши края, чтобы установить связь с селом. Мама сразу ожила, начала носить продукты и теплые вещи для партизан кому-то из односельчан. Вот почему я догадался, что батя где-то поблизости от нашего села.

В это время жандармы начали операцию против отряда имени Антона Иванова. Террор из Батака перекинулся в наше село, начались аресты. Среди арестованных оказался и человек, знавший, где скрывается отец. Его избивали, пытали электрическим током, и он не выдержал…

8 марта на рассвете карательная рота окружила небольшую партизанскую землянку над рекой. На рассвете батя вышел зачем-то из землянки, и его обостренный слух сразу же уловил подозрительный шум. Он пристально вгляделся в чуть брезжившую утреннюю дымку и оцепенел: со всех сторон к ним подползали жандармы.

Отец не растерялся, крикнул Стефану и Георгию, что они окружены, и первые выстрелы его карабина разорвали лесную тишину. В ответ застрочили пулеметы и автомат.

Отец подался немного в сторону — к деревьям на крутом склоне. Перебрался через овраг и только подумал, что вырвался из окружения, как прямо перед ним появился молодой офицер в новенькой шинели, перетянутой ремнем с блестящей латунной пряжкой. Пока отец бежал, тот стоял, укрывшись за стволом дерева.

Офицер поднял винтовку, прицелился и нажал на спуск. Винтовка дала осечку, потому что была смазана чересчур толстым слоем масла. Выстрелил и батя, но неудачно. Офицер быстро перезарядил винтовку, и ее черное дуло снова уставилось в отца, но выстрел снова не получился. Тогда отец прикончил офицера. Схватил его винтовку, упавшую в снег, и бросился дальше.

Вслед за ним вырвался из окружения и Георгий. А Стефан Добрев, выбегая из землянки, споткнулся и покатился по крутому склону. Жандармы схватили его. Позднее его расстреляли в Дорковских горах…

Весна в тот год наступила поздно. Даже 1 и 2 мая шел снег. Лес помрачнел, стало тягостно смотреть на него, он навевал горестные думы. В этом снегу под Арапчалом погибла отважная партизанка Вела Пеева.

Через несколько дней после этого к нам в дом заявился офицер из карательного отряда, выбритый, надушенный, ухмыляющийся. Он не торопился заговорить и только крутил на пальце какую-то цепочку. Полицейский или жандарм не приходят в дом с добром. Мама смотрела на него ни жива ни мертва. А меня только что выпустили из-под ареста. Продержали три-четыре дня — от побоев живого места не осталось. Мама испугалась, что опять меня уведут.

— Вы должны пойти с нами! — наконец проговорил офицер.

— Зачем я вам понадобилась? — спросила она.

— У Чепино мы наткнулись на труп партизана. Хотим установить его личность. Похож на вашего мужа…

Меня словно сбросили в глубокую пропасть. Виски сдавило от маминого крика, а в горле застрял какой-то ком.

— Не пойду! — заявила мама.

— Тогда пусть пойдет свекор или деверь…

Появились родственники и начали ее уговаривать. Я, кажется, стал приходить в себя, в голове мелькнула мысль, что, возможно, это не батя, и я стал уговаривать маму пойти.

О смерти отца раньше всех узнали наши сельские богатеи. Они послали своих людей, чтобы те убедились, что это действительно его труп. Мама застала их там.

Батя лежал на лугу около Главеева моста. Одна рука была сломана и прижата к телу. Лицо было трудно узнать…

— Это он? — спросили агенты.

Мама разрыдалась.

— Есть у него какие-нибудь особые приметы?

— На правой ноге шрам — когда-то укусила собака…

Тело повернули и увидели шрам. Один из фашистских холуев вытащил нож и ухватился за волосы отца…

Нет! Об этом я не в силах говорить!.. Завязывая мешок со своей «добычей», головорез тогда буркнул: «Его мы больше всего боялись. Теперь он не страшен…»

Во второй половине дня голову отца выставили на площади. Мать, как только вернулась, решила увести нас из села, чтобы я ничего не увидел и чтобы со мной чего-нибудь не случилось из-за этого. Она думала отвести нас к родственникам в Батак.

Так она предполагала, но не сумела меня удержать. Она и не заметила, как я перелез в соседний двор и побежал на площадь.

Возле трактира, по ту сторону площади, стояло человек пять-шесть. Из трактира доносились пьяные голоса фашистских подонков.

Издали лицо бати мне показалось черным, высушенным. Я не мог разглядеть его как следует. У меня сильно застучало в висках…

Вернулся я домой как в бреду. Начался озноб. Меня уложили, накрыли одеялами, но лихорадка не проходила.

К полуночи я потерял сознание… Сколько пролежал в забытьи — не знаю. Очнулся от сильного запаха уксуса. Увидел склонившуюся надо мной мать. Она положила мне на лоб платок, смоченный в уксусе.

На рассвете меня стало поташнивать. Лихорадка снова усилилась, и я опять потерял сознание. Откуда-то издалека до меня смутно донесся мамин голос:

— Ничего, сынок! Крепись… Отец у тебя был настоящий мужчина. Они отрезали ему голову, потому что боялись его, даже мертвого…

Погасли батины глаза, погасли для меня два солнца. Я пытался представить себе их, но мне это никак не удавалось. Пришел я в себя едва к полудню следующего дня…