Атанас Семерджиев - ...И многие не вернулись

На пятый или шестой день, сейчас точно не помню, пришли полицейский офицер и два агента. Они вытащили список и начали вызывать арестованных по фамилиям:

— Иван Янев, Стойчо Геров, Благо Пенев!..

Названные откликались и выстраивались перед офицером. Кроме двух немощных стариков среди них оказались и совсем дети. Мы не знали, зачем их вызывают. Мама держала меня за локоть и после каждого имени сильнее прижимала к себе, словно надеялась этим удержать меня рядом.

— Виктор Чаушев, Станчо Чаушев… — вызвал офицер.

Мама вздрогнула. Ее пальцы отпустили мой локоть. Я встал, поцеловал ее, обнял брата и пошел. Тогда старушка из Розово завизжала:

— Не отдавайте его! Их убьют!

Матери только этого не хватало. Она всплеснула руками и со стоном свалилась на пол. Мой брат и еще две-три женщины принялись ее успокаивать, кто-то подал воды. Она пришла в себя, когда нас уже увели…

А волнение оказалось напрасным — ничего с нами не случилось. Нас вывели на улицу и велели идти по домам.

Мама и брат вернулись из-под ареста только осенью. К концу года в Батак прибыла жандармская рота и блокировала дороги и мосты. Из леса согнали в село всех людей и скот. Начались аресты помощников партизан и их близких.

Однажды февральской ночью пришли партизаны. В селе завязалась перестрелка. На следующий день выяснилось, что они приходили за продуктами, и жандармы капитана Динева поджидали их у домов именно тех людей, кто помогал партизанам. По селу разнесся слух, что будут поджигать дома партизан и их помощников. В тот же вечер сожгли дома семьи Яневых. В любой момент могли сжечь и наш, поэтому мама решила перенести часть вещей к соседям.

— Не накликай и на наш дом беду, Невена, — сказала одна из соседок. — Капитан весь наш род изничтожит за такие дела…

Мама вернулась приунывшей, но плохого о соседях не сказала, только опустилась без сил на сундук.

В те дни я думал только об одном: как спасти книги, альбомы с почтовыми марками и еще кое-что из вещей отца? И в конце концов придумал: сложил их в жестяные бидоны из-под керосина и однажды вечером, когда никто не видел, зарыл их во дворе. До сих пор храню эти книги и альбомы как святыню. Каждое прикосновение к пожелтевшим страницам — безмолвная встреча с отцом.

Наш дом подожгли 26 февраля. Около полуночи к нам ворвался целый взвод жандармов во главе с капитаном, и нас, полуодетых, вытолкали на улицу. В наброшенном на плечи старом белом покрывале бабушка Вана стояла среди нас как библейская святая. Только библейского смирения ей не хватало.

— Турки меня чуть не зарубили саблями, поджигали дом, но я их пережила! — крикнула она капитану я закатала рукав. — Видишь этот шрам? Это след от турецкого ятагана… И вот дождалась: теперь мой дом поджигают болгары!

— Молчи, старая! — огрызнулся капитан, видно, для того, чтобы показать свою власть.

Нас повели в школу. От холода у меня окоченели руки и ноги. Тут около нашего дома началась стрельба. Потом село задрожало от взрыва гранат. Над верхней улицей заколыхалось зарево пожара. Может, поэтому я вдруг перестал чувствовать холод. На Климентовом мосту бабушка Вана остановилась, обернулась назад и сказала:

— Дома можно построить, но жизнь не возвратишь… Молитесь, чтобы остались в живых Ангел и Илия…

Нас заперли в школе. Она была уже набита до отказа, но каждую ночь хватали и привозили новых арестованных. Капитан видел, что людей уже некуда девать, и решил отпустить детей. Он собрал нас в комнате директора, где устроил себе кабинет, внимательно посмотрел на каждого, расспросил о том о сем и сказал, что теперь мы свободны.

— Каждый день будете приходить сюда и регистрироваться, — приказал он. — Кто не придет, того посажу на электрический стул… Как паук сгорит…

Я и сейчас недоумеваю, зачем мы, дети, каждый день ходили регистрироваться? Куда мы могли деться, что могли сделать?

На следующий день из села выслали всех арестованных стариков, женщин и детей постарше. Разбросали их по разным глухим селам.

А по пятам партизанского отряда шла многотысячная армия жандармов. В Катранджийском ущелье, у Камеры, на вершине Еклен и вдоль берегов Вычи наши отцы предпринимали отчаянные попытки вырваться из кольца окружения, чтобы добраться до оттаявшей земли, которая скрыла бы их следы. И не проходило дня, чтобы мы не узнавали о новых расстрелах, о гибели то одного, то другого.

Когда я вспоминаю об этих событиях, не могу сдержать слез. Прошлое осталось во мне и жжет душу…

Среди партизан Александра Пипонкова — Чапая — был один парень, старше нас лет на пять, очень непосредственный, но совсем не навязчивый и производивший очень приятное впечатление. Слегка сдвинутая на затылок кепка открывала высокий лоб; черты лица свидетельствовали о натуре сильной. Он не прилагал никаких усилий, чтобы его заметили, и именно это выделяло его. Вечерами он присаживался к партизанскому костру, пел вместе со всеми и заводил разговоры. У него были умные глаза, в которых отражалась сосредоточенная внутренняя жизнь этого человека. Мы его звали Калином, но его настоящее имя было Гроздан Стоилов.

Несколько позже в партизанский лагерь прибыла новая группа молодежи из Белово. С ними пришел «старый» партизан Иван Илков — девятнадцатилетний юноша с черными кудрявыми волосами и светлыми лучистыми глазами. Зимой он принимал участие в бою на Еледжике — бою поистине героическом. Увидев Гроздана, Илков бросился его обнимать.

Наш лагерь находился на склоне, с которого просматривалась вся равнина. В утренние часы июльского дня равнина утопала в легком мареве, а дым от поездов шлейфом тянулся над станцией. До нас доносились какие-то далекие звуки, напоминавшие грустную песню жнецов.

А где-то под таким же июльским небом чернели головни того костра, на котором живьем сожгли Данчо Пачева, а среди синитьовских полей находилась могила Ивана Стоилова — ее обвевали порывы теплого июльского ветра…

Со дня смерти Данчо и Ивана прошло довольно много времени. Стремительное наступление Советской Армии наполнило нас волнующим предчувствием близкой победы. Потому-то и потрясения зимних событий уже стали забываться. Всеми своими помыслами мы были устремлены вперед. Будущее представлялось нам неясным, но тем не менее властно манило, как манят и влекут далекие, едва различимые горизонты.

И вдруг встреча Илкова и Гроздана — брата Ивана Стоилова — вернула нас в прошлое, к последним дням пережитой зимы…

Илков знал многое — знал и трагические обстоятельства, предшествовавшие гибели Данчо и Ивана. Я прислушивался к его хрипловатому голосу и живо переживал все — возможно, потому, что был очень молод, или потому, что присутствие Гроздана делало рассказ еще более ярким. Рассказ этот все еще звучит во мне, как будто я слышал его вчера.