Атанас Семерджиев - ...И многие не вернулись

Но разве можно такое скрыть! Бабушка отнеслась к новости довольно спокойно.

— Раз они их прикончили, так, значит, надо было… — сказала она. — Ангел и Илия — крепкие мужики, лес для них что дом родной… На этом же месте их дед Иван порубил несколько человек из шайки Барутанлии. Они тогда пришли как послы от турок, а сами замышляли похитить Ивана…

Осенью я впервые пошел в школу. Нам попалась хорошая учительница, умная и добрая. Я и сейчас вежливо с ней раскланиваюсь.

Однажды утром перед школой меня повстречали двое ребят из старших классов. Один из них, племянник Мерджана, толкнул меня плечом и ударил своей сумкой по ногам. Не знаю, чем он ее набил, но она оказалась очень тяжелой. От удара у меня потемнело в глазах. Я наклонился, чтобы снять башмак, но второй мальчишка схватил меня за рукав и начал ругаться:

— Ты чего толкаешься, партизанское отродье!..

У меня ныла нога. От боли я не мог перевести дух.

— Подними сумку! — сказал дружок мерджановского племянника.

Они ждали, чтобы я подал им сумку, и наслаждались тем унижением, которому меня подвергали. А я весь дрожал, потому что — это я себе могу только сейчас объяснить — унижение труднее перенести, чем физическую боль. Мне так хотелось схватить какой-нибудь камень и разделаться с обидчиками.

— Не подниму! Сами поднимайте…

Мерджановский племянник с маленькими, как у хорька, глазами сделал знак приятелю. Тот схватил меня и снова потребовал, чтобы я поднял сумку.

— Не подниму!

Они пригрозили, что сбросят меня в Старую реку: туда надо бросать всех коммунистов.

Я продолжал сопротивляться. И мне бы несдобровать, если бы не появилась наша учительница. Она сразу поняла, что дело неладно, и поспешила мне на помощь.

— Вы что к нему пристали? Вы же старше, стыдитесь! — отчитала она их и увела меня с собой.

Начался урок, а я никак не мог успокоиться. Учительница приколола к черной доске картинку с кукушкой и начала что-то объяснять. Мы изучали букву «к». Я смотрел на птицу, изо всех сил старался слушать, но не мог сосредоточиться, на глаза наворачивались слезы. Учительница подошла ко мне и спросила:

— Ты кукушку когда-нибудь видел?

Она хотела меня отвлечь от тяжелых мыслей. Я встал и опустил голову.

— Слышал, как она кукует? Что ты можешь сказать о ней? — повторила учительница вопрос.

Другие дети смотрели на меня и ждали, а я стоял с опущенной головой и молчал. Дети оживились. Позади меня кто-то хихикнул. И я вспылил:

— Кукушка кукует — смерть Гитлера чует.

Я выпалил это одним духом, словно опасался, что кто-то может меня перебить, а потом снова замолчал и опустил голову. Почему я это сделал? Теперь-то я понимаю, что это скорее всего была своеобразная реакция на нанесенную мне обиду.

Учительница не промолвила ни слова. Она дала мне знак сесть и продолжала урок. Похоже, что она хотела сразу же переключить внимание ребят на что-то другое, чтобы мои слова не произвели впечатления на остальных. Потом она зашла к маме и сказала:

— Поговорите с сыном, тетя Невяна. Он еще маленький и многого не понимает. Может накликать беду…

Из-за этого происшествия в классе у нас в доме разыгрался целый скандал. Мама меня ругала, а бабушка защищала.

Наряду со взрослыми и мы, дети, постепенно научились хранить тайну. На наших глазах происходило много такого, о чем — мы знали — нельзя нигде проговориться.

Я страшно переживал, что не могу видеться с отцом. Без него и дяди наш большой дом казался пустым и мрачным, как амбар. Вечерами мы расходились по комнатам молчаливые и подавленные. Мамины заботы и тревоги передавались и нам. Когда я думал об отце, у меня сжималось сердце. Иногда я запирался в комнате, чтобы меня не видели, и давал волю слезам, стараясь отвлечься, часто рылся в книгах. У отца была неплохая библиотека. Он собирал ее на протяжении многих лет. «Война и мир», «Братья Карамазовы», «Собор Парижской богоматери»… Я читал заглавия книг, и мне казалось, что отец стоит рядом со мной, говорит мне что-то…

Раньше я не обращал внимания на почтовые марки, собранные отцом в нескольких толстых тетрадях. Сейчас же часами рассматривал их с благоговением, не смея даже прикоснуться к ним.

Однажды вечером я заметил, что мама и тетя Недялка собирают узелки, чтобы отправиться в лес. Я забрался под одеяло, но не смог уснуть. К полуночи разразился ливень. Небо над горой освещали яркие вспышки молний, в окна барабанили струи дождя. Во дворе у соседей скулила собака.

Мама и тетя вернулись на рассвете. Я встретил их в коридоре над лестницей.

— Почему ты не спишь? Отправляйся в постель! — рассердилась мама.

Я ничего не сказал в ответ и продолжал стоять. Она знала, в чем дело: уже много раз я просил ее взять меня с собой.

— Иди спать, сынок… — сказала она уже более ласково. — Ты еще мал. Не выдержишь…

— Если в следующий раз не возьмете меня, я все равно пойду за вами! Или убегу в лес и сам разыщу его!

В моем голосе прозвучала неожиданная твердость. Я заметил, что маму это испугало. Она сняла с головы мокрую косынку и бросила на стул. У ног ее натекла лужа дождевой воды. Мне стало жаль мать. Я прижался к ней, а она, вздохнув, сказала:

— С твоим отцом и с тобой мне не сладить… И он хочет тебя видеть…

Через несколько дней мы отправились на поле, что под Петровой грядой. Вместе с нами пошли тетя Недялка и ее сын Станчо, мой ровесник. Целый день мы копали картошку и набрали двадцать мешков. Большую часть мешков оттащили в лес и припрятали между молодыми елями и соснами — для партизан. На поле осталось всего пять-шесть мешков. После обеда пришла телега и увезла их в село, а мы спустились к Яневой мельнице и пошли по противоположному склону.

Это, должно быть, происходило в октябре, потому что лес уже сменил свой летний наряд. Среди елей Тырновицы светились пожелтевшие березы и покрасневшие дикие черешни. Орешник в низинах уже сбросил листву. Над деревьями струился прозрачный и чистый, круживший голову воздух. В лесу тетя Недялка остановила нас, оглянулась и сказала:

— Идите по дороге на Соватю и напевайте: «Скажи мне, сестра, где же Караджа, где моя верная дружина?..» [19] Строки из известного стихотворения Христо Ботева «Хаджи Димитр». Не надо торопиться, а то за вами не поспеешь…

Мы вышли на поляну с большой одинокой елью. Ее корни выбились из земли на поверхность. Мы подошли к ней и стали собирать продолговатые шишки. Станчо продолжал петь и призывать Караджу.

Вдруг кто-то зашумел в лесу. Станчо замолк. Мама и тетя Недялка тоже замерли на месте. На тропинке за нами стоял незнакомый мужчина лет тридцати. Бросались в глаза курчавые волосы, мягкие черты лица, темные глаза. Таких глаз я больше никогда не встречал. На человеке были брюки гольф и ботинки на толстой подошве, как у туристов.