Франсуа Шатобриан - Замогильные записки

Каких только деревьев нет в моем саду! Я посадил 23 соломоновых кедра и два друидических дуба: они показывают рожки своему краткодневному хозяину, brevem dominum. Аллея для игры в шары, окаймленная двумя рядами каштанов, ведет по отлогому склону из верхнего сада в нижний.

Деревья эти я выбирал не в память о тех местах, где побывал, как в Волчьей долине: тот, кто любит предаваться воспоминаниям, еще хранит надежды. Но если у человека нет ни детей, ни молодости, ни родины, какую привязанность может он питать к деревьям, чьи листья, цветы, плоды уже не тайнопись, идущая счет эпохам иллюзий? Напрасно мне говорят: «Вы молодеете»; разве можно принять мой зуб мудрости за молочный зуб? вдобавок этот зуб мудрости годен лишь на то, чтобы жевать горький хлеб королевской власти, воцарившейся 7 августа [365]. Впрочем, моим деревьям нет дела до того, служат ли они календарем моих забав или поминальником моих дней; они тянутся вверх, к небу, так же неотвратимо, как я клонюсь вниз, к земле: они сплетают свои ветви с деревьями, растущими во дворе Сиротского приюта и на бульваре Анфер и окружающими меня со всех сторон. Со своего порога я не вижу ни одного дома; в двухстах льё от Парижа я не был бы так отрезан от мира. Я слышу, как блеют козы, дающие молоко брошенным сиротам. Ах! если бы я, подобно этим детям, был питомцем Святого Венсана де Поля! плод слабости, темный и безвестный, как сама эта слабость, я был бы сегодня никому не ведомым работником, не имеющим никаких счетов с людьми, не знающим, ни для чего и как я вступил в жизнь, ни как и для чего должен ее покинуть.

Недавно стену, отделявшую мои владения от богадельни Марии Терезы, разрушили: теперь я живу разом в монастыре, на ферме, в саду и в парке. По утрам я просыпаюсь от звуков «Ангелуса»; лежа в постели, слышу, как поют священники в часовне; из окна вижу распятие на холме между орехом и бузиной; вижу коров, гусей, голубей и пчел; сестры милосердия в черных кисейных платьях и белых бумазейных чепцах, выздоравливающие женщины, старики священнослужители бродят в саду среди сирени, азалий, «помпадуров», рододендронов и роз, в огороде среди смородинных и малиновых кустов и меж овощных грядок. Иные из этих восьмидесятилетних кюре были со мной в изгнании: некогда мы делили нищету на лужайках Кенсингтонского парка; теперь я предоставил их слабеющей поступи газоны моей богадельни; здесь они влачат свою благочестивую старость, словно складки священного покрова.

Компанию мне составляет большой рыже-серый кот с черными полосками, рожденный в Ватикане в одной из лоджий Рафаэля: папа Лев XII взрастил его в подоле своей сутаны; мне он приглянулся, еще когда я посещал папский дворец в бытность мою послом. Когда наместник Святого Петра умер, я унаследовал бесхозяйного кота, о чем мне уже приходилось упоминать при описании моего посольства в Риме. Зверя зовут Мичетто, а в просторечии папский кот . Благодаря своему происхождению он пользуется чрезвычайным почетом среди благочестивых душ. Я стараюсь, чтобы он не чувствовал себя изгнанником, забыл Сикстинскую капеллу и солнечный купол Микеланджело, по которому прогуливался вдалеке от земли.

Стоя рядом, мой дом и различные постройки богадельни с ее часовней и готической ризницей напоминают небольшое селение или хутор. В праздничные дни укрывшаяся у меня религия и нашедшая приют в моей богадельне старая монархия приходят в движение. Раздается пение, и процессия наших калек, предводительствуемая окрестными девушками, проходит под деревьями со святым причастием, крестом и хоругвью. Г‑жа де Шатобриан идет следом с четками в руках, гордясь опекаемой ею паствой. Поют дрозды, чирикают славки, состязаются с церковными гимнами соловьи. Перед моим взором вновь встают прекрасные картины молитв перед Вознесением в сельской церкви, которые мне однажды уже случилось описывать [366]: от теории христианства я перешел к практике.

Жилище мое смотрит на запад. По вечерам освещенные сзади верхушки деревьев черным зубчатым силуэтом вырисовываются на золотом горизонте. В этот час ко мне возвращается молодость; она воскрешает ушедшие дни, ставшие от времени бесплотными призраками. Когда созвездия пронзают синий купол, я вспоминаю сверкающий небосвод, которым восхищался в дебрях американских лесов и в лоне океана. Ночь скорее, нежели день, обращает путешественника к прошлому; она скрывает от него пейзажи, напоминающие об истинном его местонахождении; она являет его взорам лишь светила, одинаковые на разных широтах одного полушария. Он узнает эти звезды, на которые смотрел в иной стране, в иную пору; мысли, посещавшие его в различных уголках земли, чувства, пережитые там, возвращаются к нему и сходятся в одной точке небесного свода.

Светские новости долетают до дома призрения лишь во время сборов пожертвований да иногда по воскресеньям: в эти дни наша богадельня становится чем-то вроде приходской церкви. Старшая сестра утверждает, что прекрасные дамы приходят к мессе в надежде увидеть меня; эта находчивая хозяйка пользуется их любопытством: обещая показать меня, она увлекает их в свои угодья; а если уж гостьи попались в западню, она, хотят они того или нет, берет с них деньги за сласти. Она использует меня как приманку для продажи шоколада в пользу своих болящих, как Ла Мартиньер приобщал меня к сбыту смородиновой наливки, которую он выпивал за успех своих любовных похождений [367]. Эта чистая душа крадет также исписанные перья из чернильного прибора г‑жи де Шатобриан; она торгует ими среди истовых роялистов, утверждая, что этими драгоценными перьями была написана несравненная «Записка о пленении г‑жи герцогини Беррийской».

Несколько хороших картин испанской и итальянской школы, «Богоматерь» Герена, «Святая Тереза» — последний шедевр автора «Коринны» [368]внушают нам почтение к изобразительному искусству. Что до истории, то скоро в нашем приюте поселятся сестра маркиза де Фавраса и дочь г‑жи Ролан: монархия и республика доверили мне искупить их неблагодарность и дать кров и пищу их жертвам.

В приют Марии Терезы принимают не всякого. Бедные женщины, принужденные покинуть богадельню после того, как здоровье их поправится, селятся неподалеку, надеясь заболеть снова, чтобы снова туда попасть. Ничто у нас не напоминает больницу; иудейку, протестантку и католичку, иноземку и француженку — всех встречают по-родственному, обо всех заботятся ненавязчиво; болящим кажется, будто они возвратились под материнское крыло. Я видел, как одна испанка, прекрасная, как жемчужина Севильи Доротея [369], в семнадцать лет умирала от чахотки в общей спальне; на ее бледном, осунувшемся лице была написана радость, большие черные полуугасшие глаза с улыбкой глядели на г‑жу супругу дофина, которая спрашивала, как ее здоровье, и уверяла, что она скоро поправится. Девушка умерла в тот же вечер вдали от кордовской мечети и берегов Гвадалквивира, своей родной реки: «Кто ты? — Испанка я.— Испанка здесь, у нас?» (Лопе де Вега).