Франсуа Шатобриан - Замогильные записки

Многие вдовы, чьи покойные мужья были кавалерами ордена Людовика Святого [36a], — наши постоянные гостьи: каждая приносит с собой единственное свое достояние — портрет супруга в мундире капитана пехоты: белая куртка с розовыми или небесно-голубыми отворотами, «королевский» парик. Портреты отправляются на чердак. Я не могу смотреть на их полк без смеха: если бы старая монархия дожила до наших дней, мой портрет пополнил бы его ряды и пылился в каком-нибудь темном углу на потеху моим внучатым племянникам. «Это ваш двоюродный дедушка Франсуа, капитан Наваррского полка: он был весьма неглуп! Он напечатал в „Меркюр“ логогриф [36b], который начинается словами: „Отрубите мне голову“, а в „Альманахе муз“ любовное стихотворение „Вопль души“».

{Парижские улицы в окрестностях богадельни; Шатобриан получает письмо из крепости Блай от герцогини Беррийской с просьбой отправиться к ее родным в Прагу и сообщить о ее браке с графом Луккези-Палли}

Чтение этих строк взволновало меня. Женщина, в чьих жилах течет кровь стольких королей, женщина, упавшая с такой высоты оттого, что не захотела внять моим советам, выказала благородную отвагу, обратившись ко мне, простив мне предсказания касательно неуспеха ее предприятия: это трогательное доверие было лестно для меня. Г‑жа герцогиня Беррийская рассудила правильно; меня не мог оттолкнуть ее поступок, в результате которого она лишилась всего, что имела. Поставить на карту трон, славу, будущее, судьбу — поступок незаурядный: свет понимает, что принцесса может быть героической матерью. Омерзительно другое — беспримерная в своей непристойности пытка, которой правительство подвергло женщину слабую, одинокую, беспомощную, обрушившись на нее с такой силой, словно перед ним могучий исполин. Родители, сами отдающие свою дочь на поругание лакеям, держащие ее за руки и за ноги, чтобы она рожала при людях, призывающие местные власти, тюремщиков, шпионов, прохожих посмотреть на явление ребенка из чрева пленницы, как призывали Францию посмотреть, как рождается ее король [36c]! И кто эта пленница? Дщерь Генриха IV! И кто эта мать? Мать изгнанного сироты, чей трон занят узурпатором! Найдется ли на каторге семья, у которой достанет низости так надругаться над своим дитятей? Не великодушнее ли было бы убить герцогиню Беррийскую, нежели выказывать такое самовластие и подвергать ее такому унижению? Всей снисходительностью, проявленной в этом подлом деле, правительство обязано нынешней эпохе, всей жестокостью — самому себе.

Письмо и приписка г‑жи герцогини Беррийской замечательны во многих отношениях: часть, относящаяся к воссоединению с Бельгией и к женитьбе Генриха V, обличает ум, рождающий серьезные замыслы; часть, касающаяся пражских родичей [36d], трогательна. Принцесса боится, что ей придется задержаться в Италии, чтобы «немного оправиться и не слишком испугать детей происшедшей в ней переменой». Что может быть печальнее и безысходнее? Она добавляет: «Прошу вас, о г‑н де Шатобриан, передайте моим дорогим детям, что я люблю их всем сердцем» — и проч.

О г‑жа герцогиня Беррийская! что могу сделать для вас я, слабое существо, почти полная развалина? Но как отказать в чем-либо женщине, написавшей: «Томясь в крепости Блай, я утешаюсь тем, что посланцем моим будет г‑н де Шатобриан, достойный моей вечной признательности».

Да, впереди у меня — последнее и самое славное из моих посольств: я отправлюсь от имени пленницы Блая в жилище пленницы Тампля [36e]; отправлюсь, чтобы оговорить права г‑жи герцогини ввиду перемен в ее семейном положении, чтобы передать детям-изгнанникам поцелуй матери-пленницы и предъявить невинности и добродетели письма, рожденные мужеством и несчастьем.

{Отъезд из Парижа}

{Шатобриан минует Базель}

Уединенная жизнь в Альпах, на которую я обрек себя в прошлом году, казалась мне более счастливым концом, более сладостным уделом, нежели государственная деятельность, которой я снова предался. Питал ли я хоть слабую надежду, что г‑жу герцогиню Беррийскую или ее сына ждет удача? Нет; вдобавок я был убежден, что, несмотря на мои недавние успехи, не найду в Праге друзей. Есть люди, которым присяга в верности Луи-Филиппу не мешает хвалить роковые ордонансы, — судя по всему, они милее Карлу X, чем я, который никогда не шел на клятвопреступление. Это уж чересчур — быть вдвойне правым перед одним и тем же королем: люди предпочитают льстивое предательство суровой преданности. Итак, на пути в Прагу я напоминал самому себе сицилийского солдата времен Лиги, приговоренного к повешению в Париже; исповедник неаполитанцев, пытаясь вдохнуть в него силы на пути к виселице, повторял: «Allegramente! Allegramente!» [36f]Так блуждали мои мысли, покуда лошади несли меня вперед; но, вспомнив о несчастьях матери Генриха V, я корил себя за сомнения.

{Рейнский водопад; переправа через Дунай; Ульм}

{ Регенсбург}

Франция — сердце Европы; по мере того как от нее удаляешься, общественная жизнь затухает; по большей или меньшей унылости края можно судить о том, какое расстояние отделяет его от Парижа. В Испании и Италии затишье и оцепенение не так заметны: в Испании вас занимают иной народ, иной мир, арабы-христиане; в Италии вам не оставляет времени скучать прелесть климата и искусств, очарование любовных утех и древних развалин. Но в Англии, несмотря на совершенство материального устройства общества, в Германии, несмотря на высокую нравственность жителей, душу охватывает смертельная тоска. В Австрии и Пруссии военное ярмо тяготеет над вашими мыслями, как хмурое небо — над вашей головой; неведомо отчего вы сознаете, что не можете ни писать, ни говорить, ни думать независимо, что вам надобно отсечь от вашего существования все, что было в нем благородного, оставить без применения, словно ненужный дар божества, первейшее из свойств человека. Поскольку изящные искусства и красота природы не скрашивают ваш досуг, вам остается либо предаться грубому разврату, либо погрузиться в рассмотрение тех спекулятивных истин, какими довольствуются немцы. Для француза, во всяком случае для меня, такой образ жизни невозможен; я не понимаю жизни без достоинства, пусть даже она пленяет свободой, славой и молодостью.

И все же есть одна вещь, которая чарует меня в германском народе, — это религиозное чувство. Не ощущай я такой сильной усталости, я не сидел бы на постоялом дворе в Ниттенау над страницами этого дневника, а последовал бы за этими мужчинами, женщинами, детьми в храм, куда призывает их звон колокола. Я опустился бы на колени среди толпы единоверцев и слился с нею. Настанет ли день, когда философы в своем философическом храме благословят заезжего собрата и вознесут вместе с этим чужестранцем молитву Богу, касательно которого они и по сей день не могут прийти к согласию? Четки кюре надежнее: я выбираю их.