Франсуа Шатобриан - Замогильные записки

Если бы мой предшественник мог услышать мои слова, которые нынче утешают лишь его тень, дань уважения, принесенная мною его брату, тронула бы его сердце, великодушное от природы; это-то великодушие и внушило ему страсть к нововведениям бесспорно соблазнительным, ибо они сулили нам всем возможность сделаться новыми Фабрициями. Но надежды не сбылись, и вскоре нрав г‑на Шенье ожесточился, талант его извратился. Разве, променяв пиитическое уединение на политические дрязги, мог он предаваться чувствам, составляющим прелесть жизни? Как счастлив был бы он, если бы никогда не видел иного неба, кроме неба Греции, под которым родился! никогда не созерцал иных руин, кроме руин Спарты и Афин! Быть может, мы встретились бы с ним в прекрасном отечестве его матери [1cf]и поклялись в вечной дружбе на берегах Пермесса, а если уж ему было суждено возвратиться на родину отца, отчего не последовал он за мной в пустыню, куда забросили меня наши бури? Тишина лесов успокоила бы его смятенную душу, а хижины дикарей, возможно, примирили бы ее с королевскими дворцами. Напрасные мечты! Г‑н Шенье остался во власти наших тревог и страданий. Пораженный в цветущем возрасте смертельной болезнью, он медленно клонился к могиле на ваших глазах, господа, и покинул вас навсегда.

Мне ничего не известно о его последних минутах.

Что до смут и тревог, они были ведомы всем нам: никто не сокроется от взоров истории. Кто может похвастать безупречной репутацией в храме безумия, где никому не дозволено сполна владеть собственным разумом? Будем же снисходительны к ближним, простим то, чего не можем одобрить. Такова слабость человеческая, что таланту, гению, а подчас и добродетели случается презреть веления долга. Г‑н Шенье боготворил свободу; кто может поставить ему это в вину? Даже рыцари, восстань они ныне из могил, чтили бы законы нашего просвещенного века. Тогда на наших глазах воздвигнулся бы славный союз чести и свободы — так в царствование Валуа дивные готические зубцы венчали здания, выстроенные по греческим образцам. Разве свобода — не величайшее из благ и не первейшая потребность человека? Она воспламеняет гений, возвышает сердце, она необходима другу муз, как воздух. Изящные искусства могут терпеть некоторое принуждение, ибо говорят на особом языке, не внятном толпе, но словесность, изъясняющаяся на языке всеобщем, в неволе чахнет и умирает. Как начертать страницы, достойные потомков, если благородные чувства, величественные и глубокие мысли пребывают под запретом? Свобода искони так дружна с науками и словесностью, что, когда народы гонят ее, находит защиту у писателей и ученых; именно мы, господа, обязаны написать ее историю, отомстить ее врагам и завещать грядущим векам любовь к ней. Дабы не быть понятым превратно, подчеркну, что я веду речь лишь о свободе, рожденной порядком и рождающей законы, а не о той, что является дочерью разврата и матерью рабства. Ошибка сочинителя «Карла IX» заключалась не в том, что он курил фимиам первой из этих богинь, но в том, что он полагал, будто сообщаемые ею права несовместны с правлением монархическим. Для иных народов источник независимости — законы, француз же черпает ее в своих убеждениях. Для него свобода — не столько принцип, сколько чувство, он гражданин по зову души и подданный по доброй воле. Задумайся об этом писатель, которого вы оплакиваете, любовь его не позабыла бы о различиях между свободой созидательной и свободой разрушительной.

Господа, я выполнил долг, предписанный мне академическими традициями. Приближаясь к концу своей речи, я с грустью думаю о том, что незадолго до смерти г‑н Шенье готовился опубликовать суждение о моих трудах [1d0], а ныне я выступаю судьей своего судьи. Говорю это со всей искренностью: мне милее жить в покойном уединении, подставляя грудь стрелам противника, нежели напоминать своим появлением в этих стенах о краткодневности человеческой жизни и коварстве смерти, которая разрушает все наши планы и надежды, похищает нас нежданно и иной раз вкладывает наше имя в уста людей, чьи чувства и убеждения совершенно противоположны нашим. Эта трибуна — своего рода поле брани, на котором таланты являются, чтобы блеснуть и умереть. Сколько гениев видела она на своем веку! Корнель, Расин, Буало, Лабрюйер, Боссюэ, Фенелон, Вольтер, Бюффон, Монтескьё… Кого, господа, не охватил бы страх при мысли, что ему предстоит стать звеном этой славной цепи? Груз бессмертных имен гнетет меня, но если мне недостает таланта, чтобы по праву считаться законным наследником, моими верительными грамотами, надеюсь, послужат мои чувства.

Когда наступит мой смертный час, оратор, которому надобно будет произнести речь над моей могилой, сможет обойтись по всей строгости с моими сочинениями, но ему придется признать, что я страстно любил родину, что я претерпел бы тысячу бедствий, лишь бы из глаз моих соотечественников не пролилось по моей вине ни единой слезинки, что я без колебаний отдал бы всю кровь за эти благородные чувства, сообщающие жизни цену, а смерти достоинство.

Но какое время выбрал я, господа, чтобы толковать вам о трауре и похоронах! Разве не окружают нас сплошные празднества? Еще недавно я, одинокий странник, грезил над развалинами погибших империй: и вот уже новая империя воздвигается на моих глазах. Еще недавно я созерцал могилы, где покоятся целые нации, и вот уже взгляд мой падает на колыбель, скрывающую в себе будущее мира. Отовсюду несутся приветственные крики солдат. Цезарь восходит на Капитолий, народы восхищаются чудесами: возведенными памятниками, расцветшими городами, просторами родины, омываемой ныне далеким морем, которое бороздили корабли Сципиона, и другим, еще более далеким, которого не довелось увидеть Германику [1d1].

Что делать мирным питомцам муз, пока триумфатор движется вперед в окружении своих легионов? Идти впереди его колесницы, дабы смешать оливковую ветвь мира с пальмовыми ветвями победы, дабы представить победителю священное воинство, дабы вплести в рассказы о воинских подвигах трогательные слова, подобные тем, что заставили Эмилия Павла оплакивать несчастья Персея [1d2].

А вы, наследница Цезарей [18e] [18e] Наследница Цезарей — Мария Луиза, дочь последнего императора «Священной Римской империи» Франца II, с 1810 г. жена Наполеона, 20 марта 1811 г. родившая ему сына, который сразу после появления на свет получил титул римского короля. , выйдите из дворца с младенцем-сыном на руках, и пусть милосердие в вас сопутствует величию, пусть царственная нежность королевы и матери напоминает победителям о сострадании и заглушает грохот орудий.

В возвращенной мне рукописи всё начало речи, посвященное убеждениям Мильтона, было вычеркнуто рукой Бонапарта. На тех строках, в которых я протестовал против насильственного отъединения литературы от политики, также виднелось карандашное клеймо . Похвалы аббату Делилю, напоминавшие об эмиграции, о верности поэта многострадальному королевскому роду и обездоленным собратьям по изгнанию, были заключены в скобки ; возле похвалы г‑ну де Фонтану был поставлен крестик. Почти все, что я сказал о г‑не Шенье, о его и моем братьях, об искупительных алтарях в Сен-Дени, было заштриховано. Фрагмент, начинающийся словами: «Г‑н Шенье боготворил свободу», был перечеркнут двумя вертикальными линиями. До сих пор не могу понять, отчего имперские чиновники, публикуя мою речь, довольно верно воспроизвели это место. Я ничего не выдумываю и не прибавляю; чтобы убедиться в этом, достаточно заглянуть в издание, выпущенное тайком [1d3]. Слова, обличающие тиранию, которые идут сразу за этим рассуждением о свободе и продолжают его, полностью выброшены оттуда. Финал оставлен без изменений: однако честь наших побед приписана не Франции, как у меня, а Наполеону.