Владимир Мещерский - Письма к императору Александру III, 1881–1894

По мнению Варшавского, правительству следовало бы ответить: я в это дело не вмешиваюсь; если вам нужна нормировка, кто вам мешает всем сахарозаводчикам собраться и установить нормировку от себя, как это сделали, например, все земельные банки в России, без всякого правительственного вмешательства, для того, чтобы ограничить выпуск банковых облигаций, так как их оказалось слишком много на биржах.

Но в том-то и дело, что сахарозаводчики не могут сойтись и согласиться на нормировке добровольно и между собою, и потому подняли всю эту интригу в Комитете министров, чтобы добиться от правительства нормировки как средства поднять цену на сахар и поправить свое критическое положение.

Сегодня вечером у меня [М. Н.] Галкин[-Враской] поздравлял И. Н. Дурново с назначением.

– С каким? – удивленно спросил Дурново.

– С местом [Н. Н.] Герарда.

– Ничего не слышал.

– Хитрите.

– Право, ничего не знаю, это слух « Новостей » [525].

Во мне зажглась все-таки надежда. Молясь Богу сегодня ночью, горячо помолился Богу о назначении на место Герарда И. Н. Дурново. Дай того Бог, дай того Бог, дай того Бог!

Узнаю удивительную новость, но если она верна, кричу ура ей от всего сердца, будто кандидатом в болгарские князья избран Государем князь [Н. Д.] Мингрельский ! Мне кажется, что такой выбор лучше оккупации.

Светлый день записываю под этим числом, по полноте ободривших меня впечатлений. Беседа с Государем оживила мою область надежд и сказала мне, что я был прав, не предаваясь унынию. Государь видимо прислушивается к разным голосам, прежде чем на что-либо решиться. Еще не видевши Государя, я сказал Императрице, что как бы трудно ни было и во внешней и во внутренней политике положение Государя, я ни на минуту не могу тревожиться, так во мне тверда вера, что Бог Его научает и ведет. А когда побыл в Его мире, то эта вера получила еще большую ясность. Нет вопроса, к которому Он был бы равнодушен, но в то же время нет вопроса, по которому Он бы торопился и увлекался.

В политике внешней – главнейший вопрос – это избрание князя Болгарского. Смущение и тревога, овладевшие мною после беседы с бывшим кутаисским губернатором [Н. Я.] Малафеевым по поводу кн. [Н. Д.] Мингрельского, были во мне настолько искренны, что я решился высказать Государю сущность того, что мне передал Малафеев; но не желая сразу высказать его мнение слишком резко, я слегка смягчил то, что он мне сказал, но потом подумал, хорошо ли я сделал, что не прямо сказал Государю то, что мне с таким серьезным вниманием к вопросу высказал никогда не кривящий душой и не увлекающиеся Малафеев. Вечером разговор сегодняшний с [А. С.] Васильковским меня еще больше подтвердил, что так как главное это интерес Государя, то надо говорить Ему то, что знаешь от людей, заслуживающих уважения. Оказывается, что то, что с таким волнением прибежал мне сказать Малафеев с неделю назад о кн. Мингрельском, после моей статьи о нем в Дневнике « Гражданина » [526], то самое мне сегодня вечером передал тоже с волнением Васильковский, со слов почетного опекуна, бывшего тоже губернатором на Кавказе [Г. К.] Властова [527]. Оба говорят, точно сговорившись. Главная слабая и опасная сторона личности кн. Мингрельского, кроме его неискренности и двуличия чисто азиатских – это среда, в которой он жил столько лет и с которою связан разными семейными и денежными связями. Этот окружающий его мир, это целая паутина всевозможных людей без принципов, где одна часть – низкие угодники и прислужники, а другая всякие темные гешефтмахеры. По мнению Властова, если только он будет назначен и хоть одного возьмет с собою из своего антуража, тогда кончено; сразу откроется доступ посредством этого одного всяким проходимцам, всяким агентам и авантюристам во имя подкупа. Властов говорит так же, как и Малафеев, что не бывши на месте, нельзя себе даже представить приблизительно, что за люди до последнего окружают этого несчастного князя Нико. По их мнению, если назначение его уже дело решенное, и нельзя взять назад его кандидатуру, то, чтобы оградить священные интересы Государя в этом опасном деле и предупредить малейшую возможность разочарований в будущем, следовало бы поставить условием sine qua non [528]назначения князя Николая Мингрельского и протекции России, – чтобы он обязался словом и подпискою ни единого , буквально ни единого человека не брать с собою с Кавказа или из Петербурга, а чтобы все до единого к нему лица были назначены ему свыше в Петербурге. Тогда, окруженный чисто русскими, честными, военными людьми, – князь Мингрельский мог бы оказаться полезным исполнителем предначертаний и воли русского правительства. Но только одного допусти из его приближенных, и это пронюхает агент Англии, тогда последняя лесть может оказаться горше первой [529].

Вот что мне передавали люди, ручающиеся честью за правду каждого из своих слов, и я считаю долгом совести занести эти слова в Дневник.

О Вышнеградском в связи с финансовою нашею критическою минутою, это, на мой взгляд, вопрос во внутренней области в высшей степени важный. Государь дозволил мне говорить о нем, но всего сказать не успел. Главное сказал, о том, как бы хорошо было, если бы Государь его выслушал, и о том, какое важное практическое значение имело бы поручение, теперь данное Вышнеградскому, объездить, начиная с Москвы, все главные центры промышленности и торговли в России, поприглядеться и поприслушаться к гласу народа, к гласу Божиему и затем представить Государю свои мысли и соображения.

Мне кажется, даже более того, я несокрушимо убежден, что это лучший способ для Государя перейти к новому финансовому хозяйству. Так, вдруг сменить Бунге и назначить Вышнеградского имело бы большие неудобства и для Государя, и для самого дела, и для Вышнеградского, наконец. Он очутился бы разом перед сложною задачею нескольких громадных дел разом: и изучения делопроизводства, и изучения финансовых вопросов, и ознакомления с массою новых личностей, и так далее; его ум оказался бы парализован массою прикладного дела; он бы не мог видеть ясно и понимать спокойно.

Совсем было бы другое, если [бы] Государь теперь, в начале зимнего периода, призвал Вышнеградского и просто-напросто спросил его Ему высказать свои мысли тотчас после поданной Бунге записки, и затем, составивши себе о нем понятие ясное, если оно оказалось бы благоприятным, поручить ему в течение 3 месяцев совершить поездку по России и собрать на местах сведения о финансовом положении России. И уже тогда, если бы Государю угодно было назначить Вышнеградского министром финансов, он оказался бы в состоянии приняться за дело с ясным пониманием и своей задачи, и людей.