Владимир Мещерский - Письма к императору Александру III, 1881–1894

Что он умен, это бесспорно, но несомненно и то, что он сам на себя смотрит как на авантюриста, следовательно, непрочного, а из разговоров с Каравеловым и его людьми Юзефович вынес то убеждение, что все эти мерзавцы рассчитывают в своем успехе и в своей прочности на то, что Европа не даст России никаких полномочий и не позволит ей что бы то ни было лично предпринять против Болгарии и против князя Болгарского.

Из отзывов о Каравелове вот что характерно: он страшнейший деспот, дерзкий и грубый; власть его ослепила; он ни за что не хочет республики, по той простой причине, что тогда начнется борьба партий, а ему нужно сохранить власть и душить все остальные партии; для этого ему нужен князь Болгарский.

Затем, по мнению Юзефовича, в Болгарии никому нельзя верить из так называемых политических людей: все они прохвосты, все они мошенники, и все ненавидят Россию.

– Ну, а [Д.] Цанков? – спросил я

– Цанков такой же Каравелов, только он притворяется теперь русофилом, в надежде, что русские помогут ему свалить Каравелова и стать на его место. Ведь Цанкову принадлежат напечатанные en toutes letters [376]в газете слова: « Нам не нужно ни русского меда, ни русского жала », только тогда, когда он говорил, он рассчитывал добиться власти без русских. А теперь он телеграммы посылает будто бы преданные русскому Государю. А поговоришь с ним, так тухлятиной и фальшивостью и воняет.

В Болгарии нужен русский военный элемент, и надолго, чтобы совсем и постепенно изгладить и уничтожить всех интеллигентов, и Каравеловых, и Цанковых.

Без этого Болгария совсем и скоро отойдет от России.

Как грустное и печальное заключение ко всему этому, остается прибавить, что в прошлое Рождество Христово в Софии появился № газеты, в котором на первой странице повествуется о том, что 1885 лет назад от блудной женщины Марии в Вифлееме родился мальчик Иисус, про которого сочинили целую поэтическую легенду…

Невольно думаешь с ужасом: не отвечаем ли и мы перед Богом за такие явления в интеллигенции болгарского народа.

« Порядок восстановлен »! Так гласят телеграммы, приходящие из Бельгии, с тех мест, где еще накануне король со своим парламентом, все королевские учреждения, все власти и должностные лица, и кроме того все заводы и фабрики, и все миллионное население королевства, со страхом и трепетом задавали себе вопрос: хватит ли войск, чтобы подавить мятеж рабочих, двинувшихся по всем направлениям, с места своих работ, чтобы, под предлогом неудовлетворительности своего заработка, все предать огню и разрушению, во имя великих принципов человеческого прогресса, анархии и смерти капиталисту.

Какая горькая ирония звучит в этих словах: « порядок восстановлен »! Какой порядок восстановлен? – имеет право спросить с желчною усмешкою на губах всякий здравомыслящий зритель событий: тот ли, который делает невозможным повторение такой угрозы революционным потоком и установляет нечто прочное взамен шаткого и валкого, или тот порядок, который заключается в перемирии, в передышке, купленной новою уступкою, еще одним послаблением принципов авторитета и порядка капризам и требованиям кровожадной толпы?

Да, именно вот этот-то порядок восстановлен. Как в «Прекрасной Елене» живописно восклицает Калхас: «Я вступил в сделку с уличившими меня в шулерстве» [378], так точно бельгийское правительство и само себя, и своих мирных граждан Бельгийского королевства, обманно успокаивает и успокоительно обманывает словами: «Мы капитулировали с сволочью, мы заключили спор сделкою с толпою мерзавцев и извергов, поднявшей на нас знамя смерти и разрушения»…

«Порядок восстановлен»! это означает новое торжество революции, новый шаг анархической волны, с легкой руки презренной Франции, идущей победоносно потоплять народы Европы, добродушно отдавшиеся конституционализму и наивно поверившие, что власть и порядок, поставленные в зависимость от толпы и страстей, могут быть основами прочного общественного порядка и дадут тот прогресс на деле, который звучит в словах.

Франция, с своею республикою, дошедшая, в своем падении, до уничтожения чести, нравственности и храбрости в своей гражданской жизни; Англия, с своим парламентом, добредшая до публичного обсуждения вопроса о праве монарха иметь королевские права; Бельгия, со своею конституциею, дошедшая до часа, когда еще минута, и ничего бы не осталось от строя жизни под огнем и мечом анархистов; Италия, с своею конституциею, доведенная до необходимости все учебные заведения обращать в военные корпуса, чтобы готовить хоть горсть людей мало-мальски патриотов против миллионов толпы без принципов, и возле всего этого: колосс Германской монархии. Он молод, этот колосс… Но, поглядишь ближе, поймешь сейчас же, насколько парламентаризм и выборы успели подточить его основы – этого колосса, и страх, который вдруг овладел бесстрашным Бисмарком, когда перед ним во всей своей кровавой наготе открылась картина революции в Бельгии… Недавно еще железный канцлер, уверенный в себя и в свою Германию, шутил с многоглавою гидрою-революциею, как шутит полишинель у Петрушки с московским бараном, гладя его по головке и даже ударяя его хлыстом [379]. Ненавидя Францию всеми фибрами своего существа, он все сделал, что он него зависело, чтобы принципам революции Франции не дать остыть и отжить, и, наоборот, расстраивать все инстинктивные порывы народа восстановить монархию… Ему нужна была революционная республика во Франции, как лучшее и вернейшее средство добивать ее последние силы… Но революция не дает Бисмаркам ласкать себя безнаказанно, и вот, проходит несколько лет, и Бисмарк начинает замечать, что он уже стоит сам на почве, обрыхлевшей и минированной тою самою революциею, которую он лелеял во Франции, и сегодня стоит перед поразительною картиною тысячей анархистов, идущих на королевство с тем же упоением, с каким германский солдат шел на Седан… Храбрый, чтобы победить Данию, храбрый, чтобы душить австрийцев, храбрый, чтобы поразить наполеоновских французов, Бисмарк не нашел в себе довольно храбрости, чтобы вступить в бой лицом к лицу с учреждением и детищем революции, – парламентом и выборами его, и уничтожить его, и вот теперь он доживает до минуты странной и дикой по своей сущности, – задавать себе вопрос: не спасать ли монархическую власть Германии от подступающей к ней гидры революции – походом солдат в Бельгию, на помощь ее королю против идущей на него анархии?.. Точно оставляя одну голову гидры у себя дома живою, можно ее победить, убивая другую голову той же гидры в Бельгии…

Нет… не видать свету в этой тьме! Из конца в конец мира все газеты воспроизвели знаменитую речь Бисмарка в парламенте в ответ на победоносное поражение, ему нанесенное парламентским большинством по вопросу о введении монополии… [380]Речь эта – опять-таки курьезное и знаменательное сопоставление двух противоречий. Начало ее – дерзкий вызов, брошенный в лицо анархистам-членам парламента, влекущим большинство его против правительства, а конец этой речи – есть не что иное, как, прикрытое парламентскими сладкими речами, публичное исповеданье силы и права в силу той самой анархии, которая, принимая все виды, все формы, самые даже консервативные, в конце концов создает большинство из разных партий и из разный страстей, и это большинство ведет в виде полчища на престол и на сидящего на нем… Создающий парламент и конституцию – от парламента и конституции, рано или поздно, погибает… Это печальная истина, и в день, когда Богу угодно будет закрыть глаза монарху Германии, старцу-императору юной Германии, – эту истину поймут и Бисмарк, и немцы на деле… Не до войны солдат с солдатами им будет тогда… анархия ударит в набат…